WP_Post::__set_state(array( 'ID' => 22824, 'post_author' => '209', 'post_date' => '2019-09-30 15:50:30', 'post_date_gmt' => '2019-09-30 15:50:30', 'post_content' => '

ПРЕДЛАГАЕМ ВНИМАНИЮ ПОСЕТИТЕЛЕЙ НАШЕГО САЙТА ТВОРЧЕСКИЕ РАБОТЫ ФИНАЛИСТОВ СИБИРСКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО КОНКУРСА. ВАШИ МНЕНИЯ И ОТЗЫВЫ БУДУТ УЧТЕНЫ ПРИ ОКОНЧАТЕЛЬНОМ ПОДВЕДЕНИИ ИТОГОВ КОНКУРСА НА ПРАЗДНИЧНОМ СОБРАНИИ В ДОМЕ ОФИЦЕРОВ  26 НОЯБРЯ.

ОДИН ИЗ ФИНАЛИСТОВ  - ИГОРЬ АЛЕКСАНДРОВИЧ КОЖУХОВ ИЗ СЕЛА БЕРЕГОВОЕ НОВОСИБИРСКОГО РАЙОНА.  ВАШИ ОТЗЫВЫ О ЕГО РАССКАЗЕ "РОДНАЯ ДУША" ВЫ МОЖЕТЕ ПРИСЫЛАТЬ В ЖЮРИ КОНКУРСА ПО АДРЕСУ: sinilga-nsk@mail.ru

ОБ АВТОРЕ

          Игорь Александрович Кожухов родился  26 декабря 1967 года в с.Береговое Новосибирской области, где до настоящего времени и проживает. Работает в жанре проза. Публиковался в журналах «Союз писателей», "Сибирские огни", «Новосибирск», «Наш современник», в альманахе «Сибирский парнас», «В моей судьбе история России» и прочих. Член Союза Писателей России, член Петровской Академии наук и искусств. Победитель первого конкурса имени П.П.Дедова в 2014 году и диплом III степени в 2015 году. Почетная грамота «За яркое творчество и талант» в литературном конкурсе «Ялос – 2016». Автор книг «Булемина любовь» 2015 г.,  «Последняя коммуна» 2016 г.,  «Когда взойдёт солнце» 2017 г.

РОДНАЯ ДУША

Скорый осенний, конца октября, день торопит хозяев с управой. И хотя понятно, что если дашь корове корма на ночь рано, она его к полуночи и съест. Значит, ни свет ни заря уже базлает в голос: оголодала! Но очень не хочется мужику лазить по темноте вокруг сараев, поэтому сдвигает умный хозяин постепенно время управы на более раннее. А в пять утра засветит одну лампочку, подвинет по длинным яслям надёрганное из большого зарода с вечера сено и бежит в тёплую хату докемарить часок вдогон.

Вот и Иван Сергеевич, торопливый, негромоздкий, потому немного суетный мужик, управлял своё хозяйство по раннему, осенне-зимнему времени. Живущий теперь один в своём, а ранее отцовском доме, хозяйничая, он разговаривал вроде сам с собой, но нет: со всеми, кто слышит. Сейчас он негромко говорил с коровой, которая стояла, насколько позволяла привязь, в стороне и смотрела огромными чёрными глазами именно на хозяина.

— Вот и я про то… Время попутали, теперь с полудня ночь… не в моих силах поперёк делать… Продаиваю же тебя, как и летом, в одно время, так что молчи уж, без тебя тошно! — ворчал хозяин.

Молчаливая и без того корова хлопала большими ресницами, борясь с желанием вылизать хозяйскую «управную» фуфайку, пахнущую домом и немного даже хлебом. Ванька, закончив с кормом, приобнял любимицу за морду и, почесав ей шею, двинул дальше, по «ранжиру».

На втором месте была средних размеров собака, сука Весна, которую он нашёл два года назад в апреле щенком, брошенным у большой мусорной ямы. Маленький пушистый комочек топтался на вытаявшем из снега островке соломы и уже не звонко поскуливал от страха. Увидев мужика, щенок кинулся к нему через снег и прилип к ногам, отчаянно пытаясь доказать, что он любит их, эти ноги, вместе с хозяином. Свалив мусор в отвал, Иван поднял живой комочек и, засунув в пазуху, понёс замолчавшего щенка домой.

Теперь это была взрослая, любящая и подчиняющаяся хозяину собака, понятливая и верная. Будка её стояла как раз в центре уличного перехода из сарая в сделанный полуземлянкой куриный зимний лабаз. Он обязательно, проходя несколько раз за день мимо неё, останавливался и чесал ей за ухом или гладил по спине, а ласковая дворняга потягивалась и задирала вверх благодарную морду.

— Что, Весна, скоро зима? — спросил Иван каламбуром.

Собака, переворачиваясь пузом вверх, была с ним согласна и на своём повизгивала: «Да, хорошо, пускай зима, ты с кормом не опаздывай и на ночь иногда отпускай, лёгкие прочищать бегом!» Иван Сергеевич всё это понимал и делал беспрекословно. Оторвавшись от Весны и уже почти войдя в сарай к курам, услышал:

— Отец! — Иван узнал дочь и, придавив дверь, остановился, ожидая.

***

Рая подбежала встревоженная и, не зная, как начать разговор, волнуясь и перепрыгивая с темы на тему, не поднимая глаз, начала:

— Ты почему телефон не носишь в кармане? — и не ожидая ответа, продолжала, — тебе все звонят, не могут понять, где ты, что ты, как с тобой…

Отец, улыбаясь, подтвердил:

— Ну да, так и есть. Он, бедолага, дома лежит, меня зовёт, плачет, а я вот тут с животными всё... Кому я нужен-то вдруг?..

— Кому-кому... — дочь подняла глаза с тяжёлыми, тёмными от краски слезами и прокричала, — дядя Коля умер, сегодня или вчера, не знают. Смотрят, дыму из хаты нет, зашли, а он лежит на диване, холодный...

Иван, оглоушенный известием, ещё недопонимая, переспросил:

— Кто смотрит?.. Где лежит?.. Как это?.. — он сморщился и, заплакав, пошёл в сторону дома, забыв о дочери, — я ему вчера звонил... или позавчера. Всё хорошо, говорит, в гости приезжай, на ноябрьские, говорит, посидим вдвоих, по-братски...

Перед домом он перешёл на бег и, заскочив на крыльцо, хлопнул входной дверью. Рая растерянно постояла и, продолжая тихо плакать, пошла из ограды.

***

В избе на кухонном столе лежал телефон.

Какое-то время назад — год, может, два, а может, и больше, Иван утратил азарт жизни, давно оставшись один, так и не решившись что-то начать сначала. Первое время, после развода с женой, прилежно участвовал в жизни детей: помогал им в чём-то, старался находиться на виду. Он был совершенно уверен в том, что всё, что осталось с ним, будет потом востребовано детьми, как это было раньше у его родителей и у родителей его родителей. Испокон веков! Но сын, окончив институт, улетел служить на север, дочь вскоре вышла замуж и занялась своим с мужем хозяйством. А он, надеясь на свою обязательную нужность, звонил, спрашивал, как дела, чем помочь, что для них сделать. Но всё больше и больше понимал, что его советы не очень-то нужны взрослым уже детям, его переживания не интересны и не укладываются в «новое понимание жизни»... Так однажды сказала ему дочь, уставшая от внимания одинокого отца, не поняв, что теперь именно ему это нужно. Иван, смутившись от правды и даже обидевшись, стал звонить реже, потом ещё реже, потом ещё...

Что удивительно, но и сын словно не заметил этого и, как бы радуясь звонкам отца, сам не сообщал о себе до тех пор, пока, соскучившись, отец не отбрасывал гонор и снова набирал его номер. И опять: «Привет — привет… Как дела? Звони...»

Он отстранился... Жил теперь только для себя: подрабатывал сторожем в недалёком детском санатории, завёл скот и полностью отошёл от другой, не совсем понятной ему жизни. Странно, но всего в двенадцати километрах от него, точно так же, почти по одному сценарию, жил, а теперь вот и умер, его старший брат Николай.

***

Иван взял телефон и нашёл последний звонок брату. Оказывается, разговаривали они почти два месяца назад, точнее — месяц и двадцать пять дней! Сомневаясь, снова пересмотрел вызовы и, ужаснувшись, выдохнул:

— Вот как... думал это дня три-четыре назад было, и разговор даже помню...

Он, оправдывая себя перед самим собой, стал вспоминать, перебирая возможные темы общения. Но нет, не помнил! Кроме, конечно, трёпа о том, что всё более-менее хорошо... И кажется, брат жаловался на боли в кишках, да на слабость непонятную. А он, Иван, посоветовал травки какой попить да курить бросить обязательно, совсем... Но это он говорил Николаю всегда, чем часто вызывал его гнев: «Курю, значит надо!..»

Ну, а больше Иван не помнил ничего, и это, именно это, злило его до слёз: «Как же так, ведь столько можно поговорить, пообщаться. Времени же много свободного. И съездить можно, сел на велосипед и через два часа там, а то и меньше...»

Он растерянно вспомнил, что брата уже нет, отчаянно опять заскулил:

— Да быть не может... Что с ним сделается, совсем же молодой… — и плакал, стоя посреди дома, забыв снять верхнюю одёжу.

Через минуту, словно опомнившись, побежал к соседу через дорогу. Тот, выслушав, также удивлённо воскликнул, что, дескать, совсем молодой же брат. Потом смутился и пообещал, что по хозяйству поможет управиться, а баба его корову подоит, сколько надо будет.

Иван вернулся домой и сел на табурет посреди комнаты. Мысли лезли одна на другую: «Как быть сейчас?.. Кто с ним?.. И одеть надо... Помыть...» Эта растерянность, точнее потерянность, от незнания последующих действий пугала, хотя Иван понимал, что именно он сейчас судьбой и жизненным законом поставлен главным в этом скорбном ритуале.

Резко вскочил и, протопав в спальню, вытащил в шкафу из-под белья семнадцать тысяч рублей. Всё, что было из денег вообще. Открыв платяной шкаф, снял свой «германский костюм», купленный уже лет десять назад по глупому пьяному куражу. Костюм, в который он, по хмельной дури, всадил заработанные на калы̀ме деньги, счастья ему не принёс. Жена, и так его совсем не любившая, получив такой повод, тогда и ушла с «чистой совестью» к их общему знакомому, которого, оказывается, наоборот, давно любила. Со зла Иван нарядил в костюм огородное пугало, чем рассмешил всю деревню. Но маленькая совсем ещё дочь, по сумеркам, сняла «германца» и спрятала в бане. Потом он успокоился и костюм занял своё постоянное место в шкафу, «до поры». И вот пора пришла...

Иван опять сел.

«Как же всё так? И теперь кажется, скажи мне месяц, неделю назад, что такое случится, я бы к нему бегом убежал. Я бы с ложки его кормил, горшок выносил и мыслью не показал недовольства или устали... Да я бы... Как так, брат... что молчал?» — слёзные спазмы накатили опять, он стряхнул их рукой и, встав, посмотрел за стекло, ткнувшись с ходу в него лбом. За окном была ночь. Он что-то вспомнил и, взяв телефон, защёлкал кнопками. Наконец поднёс к уху.

— Сосед, привет, — он называл соседями всех, не пытаясь вспоминать у многих в деревне имена, и такое обращение вошло в привычку. Его узнавали, так было проще. — Мне надо в соседнюю деревню, брат у меня помер, помоги, — потом слушал, приоткрыв рот, и продолжал, — никого нет там. Я вот и хочу, что-то надо делать...

Снова слушал и говорил:

— Выпил?! Вот беда... Ну ладно, сейчас Фёдору позвоню, может, он...

Опять тыкал и, набрав, долго ждал. Услышав ответ, теперь назвал имя:

— Федя, помоги горю, довези до брата, очень прошу. Да, туда... Какая ночь? Время шесть! А, ночь, что света нет? Ну, ладно, извиняй.

Иван, глядя на телефон, говорил сам себе:

— Как случилось, так и случилось. Меня никто не спросил-предупредил, что такое приключится...

Оглядев комнату, снял с вешалки подаренный зятем яркий молодёжный рюкзак и, уже не останавливаясь на раздумья, сложил в него аккуратно свёрнутый костюм, деньги — в крепкий, плотно закрывающийся кармашек и, хмыкнув, застегнул его. Снял грязную одежду, переоделся в подходящую, ещё раз осмотревшись, погасил свет и вышел.

Он решил ехать к брату на велосипеде, о чём рассказывал Весне, та стояла, натянувшись на цепи, под тусклой лампой, освещавшей часть ограды и сарай, и внимательно слушала, поворачивая морду вслед его движениям.

— Оставайся за хозяйку. Сосед придёт управляться, не бузи, надо. Когда вернусь, не знаю, так что... так.

Иван выкатил велосипед, надел поверх спортивной шапочки фонарик и, засветив его, покатил по непыльной осенней дороге из деревни.

Часа через два он подъехал к дому брата — в окнах и открытых сенях горел свет. Поставив велосипед, Иван с трудом, оттягивая секунды страшного и нежелаемого, но упрямо вошёл сначала в сени, уловив запах покойника, а затем в дом...

Брат лежал в главной комнате, на невысокой широкой лавке, какую сам и сделал в хозяйство для «посидеть вечерком». Иван, не видя находящихся в избе людей, прошагнул к покойному и, уже не сдерживая себя, наклонившись к его лицу, заплакал. Брат, по-живому улыбаясь чуть посеревшими губами, не открывая глаз, молчал.

Только сейчас он потерял надежду, какая теплилась в нём весь вечер... Брата больше нет...

***

На третий день, вечером, Иван сидел в братовой, прибранной после поминок комнате с соседом и «как бы» другом покойного. Тот, хмельной, возмущённо рассказывал:

— Почему тебе не сообщил, не знаю... Это же у него месяца три-четыре продолжалось, может, чуть боле... Оно, конечно, можа, и раньше, — сосед сделал «умное» лицо с широко раскрытыми глазами, задержав для солидности речь, — но именно тогда брата твово первый раз загнуло. Я-то смотрю, его нет целый день. Зашёл проведать: лежит Колян, глаза в слезах. Ни, говорит, ходить не могу, ни есть, ни даже сидеть. Как с вечера скрутило кишки, где-то там, внутрях, чуть справа, пал на кровать и встать уже не получается... Я-то про «скорую» заговорил, он отнекался. Отлежусь, само, мол, пройдёт... И то правда: через день вижу, вроде как ходит по двору, рукой махнул, ну, значит всё в норме. Скока-та время прошло, сам ко мне притопал и рассказал, что в больницу поедет... Кто-то ему сказал, что надо кинокамеру проглотить, зонд такой — и всё будет понятно про его боли.

Иван внимательно слушал Колькиного друга, но не мог понять, почему же ему, брату, тот не сообщил о своих проблемах. Он даже представил, как брат ему звонит и говорит о болезни. А он, Иван, срочно приезжает и помогает Кольке!

— Стоп, стоп... Да ведь звонил же Колька, рассказывал... А я что сказал: попей травки, полежи, всё пройдёт...

Иван понимал, что именно он отбил желание брата обратиться к нему за помощью. Именно он, слыша в его словах осторожную просьбу о содействии, сразу начинал рассказывать о своих трудностях, требующих постоянного присутствия дома, на хозяйстве... А тот, послушав, как тяжело со скотом и другой живностью, помолчав, заканчивал: «Ну, хорошо, позже созвонимся... Бог даст, подправлюсь, в гости приеду, подмогну чего...»

Отчётливо всё это сейчас вспоминая, Иван не понимал себя, и, не найдя оправдания, вслух вскрикнул:

— Вот сволочь!

Хмельной сосед замолчал и вопрошающе смотрел на мужика.

— Это я себя так. И что же происходит, ведь не слышим уже друг друга, даже в беде. И я тоже, гад занятой...

Колькин знакомец растерянно молчал, глядя на надкушенный кусочек колбасы в руке. Потом, вздохнув, выпил рюмку водки и, доев колбасу, тёр ладони, вгоняя жир в кожу.

— Через несколько дней он приехал: я с вечера свет в избе заметил. На следующий день пошёл к нему узнать, чё да как... Пришёл, а брат твой злой как собака, молчит, но я-то его знаю... Ну выставил свою на стол. Он, правда, закусить достал, сала порезал, хлебушка... По одной выпили — молчит, по второй — молчит, после третьей прорвало Кольку. Вот чё рассказал мне твой брат о болезни. Только опущу не основное, — сосед глубоко вздохнул и уверенно начал. — Как пробиться к врачам, ты сам знаешь, если хоть раз болел. А если нет, узнаешь, что, конечно, не дай Бог никому, — расчувствовавшийся сосед перекрестил себя собранной ладонью и продолжил...

***

Колькин рассказ о болезни, переданный соседом брату Ивану.

«… И вот назначили главную процедуру, как называется, не разобрать, но суть — в нутро заглянуть! А чтобы это сделать, надо и желудок, и кишки очистить от содержимого, что уже довольно трудно. Врач, когда узнал, что живу я за сто вёрст от города, скумекал и решил меня на два дня в амбулаторию определить, чтобы, вроде, без суеты. С вечера поел я как положено: с собой в город брал и сала, и яиц варёных, и творога солёного с луком! Налупились, по крайней мере я, от пуза с соседями по палате, а в ночь, часов в десять, заходит девочка — медсестра в белом! Прочитала мою фамилию на листочке и говорит: «Вам есть на ночь нельзя! Утром клизма». Во как! Я, чтобы её не расстроить, пообещал не есть, а сам-то — под завязку. Ну, ладно, думаю, как-нибудь уж… Утром будит она меня и повела в другую комнатку. Там приказывает, чтоб по пояс раздевался и вставал на кушетку на колени, согнувшись, срамом к ней… Представь… А я смотрю, ей, может, лет восемнадцать-двадцать: в лучшем случае в дочери, а то и во внучки годится! Я к ней так встану и всё! Ведь этой девочке до конца жизни душевная травма гарантирована… В общем, нет, говорю, и не проси… Кое-как уговорил, прислали совсем пожилую санитарку, той терять нечего!.. Закачала она в меня через зад воды ведро, не меньше. И говорит: иди в туалет, что на этаже… Я бегом туда, штаны не застегаю, в руках держу… А там народ с утра уже в очереди, ведь туалет один на десять комнат, в которых по пять человек. И все в него хотят. Я в крик, но там такой же уже сидит, выливается, и через дверь матерится… Туда-сюда мотанулся — хоть вешайся. Есть ещё два туалета, но они под замками, и только для врачей, которым вдруг приспичит… Как ни держался, но уже бежит по ляжкам и вонь смердная… Запихнули меня в женский, там унитаз и небольшая ванночка. Закрылся и, плача от стыда, обмылся, штаны прополоскал... Потом надел всё мокрое, дошёл до палаты и, забрав сумку, убежал оттуда… Если так со мной поступают, пока ходить могу, что будет, если вдруг операцию сделают, лежать придётся? Пусть уж лучше дома, может, и пройдёт всё само… Если, опять же, Бог поможет… А нет, то и ладно… Пожил… Но терпеть такое не буду, словно скотина какая, и то ту моют перед забоем…»

Сосед замолчал и пошёл к двери.

— Умер он через месяц. Быстро так, как по расписанию. Выходил каждый день, а тут нету. Я бегом после завтрака. Лежит. И телефон в руке, вот как…

Иван не попрощался, плача и сморкаясь в грязный рушник.

***

На неделе позвонила Нина, вдова покойного, и сообщила, что поминки на девять дней соберёт она.

Иван согласился:

— Спасибо, Нина… А то я уже не знал, как быть, думал, у себя соберу немного, и ладно… Но, если так, обязательно приеду, и с тобой давно уже не виделись.

Она отключилась, а Иван долго держал в руках молчащий телефон, вспоминая жену брата.

На девять дней приехали с соседом Фёдором на его машине. В Колькиной ограде стоял пассажирский микроавтобус, рядом находилось несколько человек. Иван, растерянный присутствием незнакомых людей, вошёл в дом и с облегчением узнал Нину в тёмных одеждах и со скорбным лицом. Стол был собран самым необходимым для поминания, включая кутью, блины и первое-второе. На помин народу было совсем мало. Иван с Фёдором, поздоровавшись, сели, и сама хозяйка ухаживала за ними. Не пивший ста грамм Фёдор отобедал быстро и вышел курить на улицу. Иван же, захмелев, наоборот, не торопился, и обрадовался, когда к нему подсела Нина. Про житьё-бытьё поговорили быстро, словно совсем дальние знакомые… То-сё, да и ладно. Потом Нина, словно решившись, повернулась к деверю и, понизив голос, убедительно заговорила:

— Я вот что думаю, Ваня… Хату, чтобы не пропала за зиму, сдам каким беженцам с Украины. Думаю, найдутся. А уже после, ближе к весне, лету, буду решать, что делать. Дочь-то далеко, пока приехать не может, но весной обязательно. Вот и решим, как быть с хозяйством этим…

Последние слова кольнули Ивана неопределённостью, но, понимая, что теперь решают вдова и дети брата, он согласно кивнул головой:

— Делай, как считаешь нужным, теперь уж всё одно. Хотишь — продавайте, хотишь — на старость оставьте. Она вот уже не за горами, старость-то... И потянет к земле и покою, мож, и пригодится вдруг хозяйство в деревне.

Невестка неожиданно сухо распрощалась с ним, и Иван, осмотрев уютный дом брата, понимая, что он здесь последний раз в жизни, вышел в холодный день.

Фёдор, уже ждавший его в машине, нетерпеливо тронул. Какое-то время ехали молча...

— Это что, всё родня Нинкина? — Фёдор угрюмо крутил баранку.

— Ну, да. Скорее всего. Она же ни с кем не знакомила. И дочь его, Зинка, не смогла приехать, или не захотела, хотя... как узнаешь.

— Вот тараканы! Все сараи взлохматили и погреба проверили, и делят уже, не стесняясь, как в кино про войну... В руки взял — моё! — Фёдор зло замолчал, и уже до дома ехали молча.

***

Ночью Ивану приснился страшный сон. Его покойный брат Николай пришёл к нему и, сев у дверей на лавку, жаловался: «Солонину всю вытаскали. Десять банок огурцов, двенадцать помидор, капусту квашеную, сколь, не помню. Картоху едовую выгребли, но погреб не утеплили, посадочная вся перемёрзнет, что высаживать весной буду... А цепь собачью, шесть метров, новый Нинкин мужик забрал, говорит, им пригодится. Они вроде как в частном секторе живут, им без цепи такой никак: у собаки радиус захвата маленький!» Сам Иван что-то говорил, успокаивая брата, и пытался посмотреть ему в глаза. Но тот упорно отворачивал лицо, повторяя жалобы, а потом встал и, не прощаясь, вышел...

Проснувшись испуганный, вспомнил весь сон досконально и утвердился в догадке: «Не прощался... Значит, ещё придёт...»

Потом до утра сидел за столом, пил горячий чай и плакал, жалея брата и себя.

***

Утром пошёл к почти столетней бабке Никулихе. Та, придерживаемая пожилой уже внучкой, играющей роль посредника, долго не могла понять, о ком разговор, и, шамкая пустым ртом, переспрашивала:

— Ты Проховой Лидки сын? Помню, помню! А кто помер тоды? Брат! Вона как, и брат был?!

Она долго копалась в Ивановой родословной, и, наконец, разобравшись с помощью внучки и узнав просьбу последнего, пошевелив губами, выдала:

— Съезжай в церкву. До сорока дён закажи молитву об упокое и свечки всем поставь. Чичас она ещё тут мотается, а коли в его доме уже другие хозяева насели, она к тебе и пришла, как к самому близкому...

Иван до этого не слишком разбиравшийся в таких делах, не поняв, переспросил:

— Кто? Кто пришёл, он помер, тебе говорю... — и уже внучке, — ты ей переведи, что ли. Кого она несёт, или недослышит?

Но бабка, округлив глаза, возмущённо зашамкала сама:

— Душа его пришла. Видать, сам упокойный до этого к тебе обращался за помощью какой... И вот теперь помнит, куда идти, пришла. С девятого дня она без тела, бездомная значит. До сорокового дни тута будет. Вот ты и помоги ей, закажи молитву и оставит она в покое мир этот грешный… и тебя!

Немного запутанный такими тонкостями, но поняв суть, Иван положил на стол пакет с подарками: шмат сала и два килограмма своего творога, и, попрощавшись, вышел.

Дома, отдыхая после вечерней управы, решил ехать в церковь в пятницу вечером, чтобы с утра субботы сделать дело и на четыре часа вернуться домой. Зная город, он понимал, что за день туда и обратно ему не успеть: «А ничего. У Нинки ночлега попрошу на одну ночь. Поди не откажет, я ей плохого ничего не делал».

Назавтра, в четверг, загодя договорился с соседом про управу и, проходя домой, пообщался с Весной.

— Ты уж не обижайся. Опять на два дня почти уезжаю. Тебе хозяйничать, а соседа знаешь, потерпишь...

Умная псина понимала, что сейчас её могут почесать, натянулась на цепи, как винтом виляя хвостом, и, съедаемая нетерпением, поскуливала! Хозяин почесал ей выбитую ошейником шею, выгибающуюся под рукой спину и в довершение хлопнул по болтающемуся заду. Благодарная за внимание Весна звонко взлаяла, призвав к перекличке всех соседских собак.

Вечером, уже перед сном, чистый и побритый Иван выбирал одежду. Её, этой одежды, было не то чтобы много, но накопилась она в шифоньере за долгое время, поэтому была разномастна и неуютна для отвыкшего от неё Ивана.

Ещё совсем не старый, но почему-то решивший жить именно так, как жил теперь, про всякую там «моду» он знал только из телевизора. Недавно смотрел какой-то концерт, ему запомнился и понравился певец в джинсах и пиджаке. Джинсы у Ивана были, пиджака не оказалось. Долго перекладывая с полки на полку в шифоньере пахнущие затхлым вещи, нашёл шерстяную кофту. Нарядившись, прошлёпал к рукомойнику, где висело большое зеркало. Но оно выхватывало только верх: джинсы были внизу, и общий вид был скрыт. Долго пытался, приподнявшись на носках и клоня голову через кран к зеркалу, оценить наряд в целом, но не получалось. Плюнув от злости, сбегал в сенки и принёс табурет, старый-престарый, весь рассохшийся и шевелящийся, как живой. Отойдя к центру комнаты, оценил взглядом расстояние до зеркала и, удовлетворённый, поставил табурет. С сомнением покачал, но, решив не отступать, по очереди, право-лево, залез на него и, медленно отпустив руки, выпрямился. С трудом, не отрывая глаз от ног, поймал положение и потихонечку посмотрел в зеркало. Ну и ну! До зеркала оказалось неожиданно далеко, но даже то, что он увидел, вызвало в душе неподдельное возмущение. Из бессовестного стекла на него смотрел какой-то нескладный мужичок в измятых, словно нарочно, джинсах и серой, явно конца девяностых годов прошлого века, кофте. К тому же по груди шла нечитаемая иностранная надпись. Иван расстроился.

— Не пойдёт, конечно. И джинсы, и кофта — гадость. Давно надо было выбросить. В такой одёже пойди управляться, так корова молоко не отдаст, не узнает! Да и надпись непонятна, не по-русски, вдруг, правда, мат?

Корова, конечно, была не шибко авторитетом, но ссылка на неё всегда означала окончание рассуждений.

Устав балансировать на шатающемся постаменте, Иван, решив соскочить по-молодецки, поднял левую ногу и, чуть отпихнувшись правой, потерял опору... Удар об пол был не столько болезненным, сколько обидным и неожиданным. Он полминуты полежал для порядка, пытаясь выждать, где болит, но нигде не болело. Бедолага вытянул ноги, сложил на груди руки и затаился: «Всего пятьдесят с небольшим. Всего! Но жизнь почему-то летит стороной, цветная, весёлая, крикливая и непонятная. А тут… Ведь даже уже ни о чём хорошем и не думаю, а только о смерти, подводя её как итог под всё, что происходит теперь. Но жить-то ещё лет двадцать, — он быстро посчитал сумму и переправился, — двадцать пять, минимум... И что? Я же с ума сойду, оценивая всё происходящее только с позиции предстоящего ухода. В конце концов, зачем жить, всё равно однажды конец?..»

Он встал, собрал обломки табурета, сложил их у печи, затем стянул с себя смешную одежду: «Что за дурость, не венчаться же еду, а совсем наоборот...»

Разволновавшийся мужик погасил свет и лёг на свой родной диван, с выдавленной под его тело ложбиной, и, перекрестив в темноте лицо, закрыл глаза.

Ночью опять было тяжело. Его о чём-то просили, напирая на то, что он обязан помочь. Потом ругали за неподстриженную голову, за грубые руки и за нелеченные два коренных зуба... Иван отбивался во сне, но не мог понять от кого. Это было до судорог в теле, страшно и больно. Те, из сна, рукоприкладствовали. Он нездорово проснулся, чувствуя себя совершенно разбитым и испуганным. Опустив руку на лицо, понял, что плакал.

— Господи! Прости меня, грешного. Я сделаю всё, всё, что положено... и даже больше, — как заговорённый опять перекрестился и, сжавшись по-детски под одеялом, неспокойно уснул.

***

Утром оказалось, что ему сегодня на смену. Иван не мог понять, как он просчитался, но в календаре стояла большая буква «с». Он, торопясь, пощёлкал кнопками телефона и, подождав, заговорил:

— Саня, отдежурь за меня сегодня... Очень надо, я в церкву еду молитву заказать. Да не смогу послезавтра, — он немного запнулся, думая, — на сегодня с попом договорился... Почему баба? Мужик с бородой, — и, опять чуть замедляясь, уже врал без разбора, — с ними же надо заранее договариваться о таких делах. Мне на сёдни назначили, к обеду!

Потом минуту слушал и удовлетворённо закончил:

— Ладно, как скажешь, отдежурю. И молока бутылку принесу... И яиц десяток... Договорились...

Наконец он, выключив телефон и закончив:

— Вот хапуга! – Пошёл в утреннюю темноту управляться.

***

В шесть часов вечера Иван, держа на коленях свой цветной рюкзак с подарками, ехал на рейсовом пазике в город. За мутными стёклами мелькала холодная, начала ноября, ночь, вернее, темнота, иногда разбиваемая светом встречных машин. Где жила бывшая жена брата, он знал. С самим Колькой возили туда дрова для бани года три назад. К тому же это самая окраина города: от первой остановки автобуса пешком пятнадцать минут. А уже от Нинки до церкви, утром, ещё столько же лёгким шагом.

На ходу стёкла автобуса совсем застыли, и, чтобы не проскочить остановку, путник заранее встал в передних дверях. Когда автобус, прогазовав белым паром, уехал, Иван убедился, что жизнь не стоит на месте. По крайней мере вокруг остановки всё незнакомо: окружено стройками с высвеченными в темноте подъёмными кранами. Но он, не растерявшись, интуитивно пройдя мимо гор мусора и заборов, подошёл к высокому каменному дому, где жил незнакомый мужик, к которому убежала жена его брата... Иван нажал белую на тёмной калитке кнопку вызова и скоро услышал хлопнувшую дверь, а затем голос бывшей снохи.

— Ну, кому там чего надо?

Иван, как мог радостнее, привстав на цыпочки и всё равно ничего не видя, ответил:

— Нина, здравствуй. То есть, добрый вечер. Это я, Иван. Брат... — и он замолчал, не зная, как ещё обозначить себя.

Дверь, прощёлкав затворами, приоткрылась.

— Ты чего припёрся на ночь глядя? Время попутал?

Нежданный гость стал торопливо объяснять, для чего он здесь, сбивчиво пересказав свои волнения, включая сны и направление старой Никулихи. Закончил он просьбой переночевать, не предоставляя стола, а наоборот, с подарками от него.

Бывшая сноха, не сомневаясь, ответила:

— Никак не смогу. Михаила дома нет, он на сутках, как же я тебя в дом пущу. Объясняй потом, кто ты мне — а кто я тебе.

Иван в растерянности отшагнул от калитки, давая понять, что без разрешения ломиться не будет.

— Я в кухне ночь просижу, а утром спозаранку уйду. Церковь же рано откроется, — и чтобы уж наверняка её разжалобить, добавил, — не чужие же, поди, совсем.

Нинка, освещённая уличным фонарём, выступила за калитку и, прижав её спиной, вдруг с шипением затараторила:

— Не чужие, говоришь? А ты помог мне с поминками, подсобил девять дней отвести? Не спросил, может, что надо, сноха родная? Так за наш счёт вашу родню и поили, хорошо Миша в положение вошёл, помог. И даже в деньгах не отказал, по сути, чужому человеку. А вы-то, где все были?

Иван оглох от растерянности и обиды. Он прекрасно понимал, что всё на поминальный стол было взято в доме брата, только водки, конечно, несколько бутылок за деньги приобретено. Но тем не менее ему захотелось оправдаться, объяснить, что ничего плохого не хотел, и что он, в конце концов, готов внести деньги, какие она скажет. С трудом поборов первое, озвучил второе. Женщина неожиданно согласилась.

— А мне много не надо, давай пять тыщь, как раз половина наших растрат. Ещё не считаю, за машину сколько отдали, а то бы и не приехали, не помянули по-положенному...

Иван трясущимися руками достал кошелёк и, открыв его на просвет фонаря, вытащил пятитысячную купюру. В кошельке осталось пятьсот рублей да в кармане мелочь. Она резко взяла бумажку, также растянув её на свет, удостоверилась в номинале, и, вздохнув, словно ничего не происходило, предложила:

— Баню сегодня топили. Хочешь, переночуй, на полку не замёрзнешь… А в дом не пущу. Мне нервы из-за тебя тоже тратить не шибко охота.

Она открыла калитку, и Иван, словно заколдованный, молча и торопливо проскочил через ярко освещённую ограду, сразу в баню, к которой три года назад сам сгружал дрова, привезённые для Нинки по просьбе брата. Уже подходя к дверям, услышал:

— На ночь собаку выпускаю, так что до утра не выходи, ногу откусит.

Иван зашёл в предбанник и услышал, как загремела цепью собака, потом хлопнула входная дверь. Всё, в тюрьме!

***

Злая псина сразу закрутилась у его неожиданного пристанища. Наверное, чувствуя чужого человека, громко нюхала входную дверь, скребла, злясь, порог и иногда, порычав, лаяла. Поставленная без фундамента баня ночью совершенно выстыла, и Иван уже не лежал, а сидел, нахохлившись на полку, подсунув под зад случайно найденное в темноте полотенце. Организм, привыкший работать сутки-трое, ночью затребовал перекуса или хотя бы обязательного чая. Но любое шевеление вызывало возмущённый и нервный лай собаки. Он терпел… «А может, это мне испытание или предупреждение какое? Мол, не живи среди всех отшельником, вспомни в себе человека. И узнай людей в окружающих тебя!»

Ивану казалось, что он и не был нелюдимым: соседям, если что, помогал, ребятишек любил местных, какие под ногами шныряли. Но ситуация с братом перетягивала все известные ему свои добродетели. И, не находя опять оправдания, глушил обидные мысли о снохе, заставляя себя смиряться: «На себя посмотри! Потом суди!»

Под утро совсем замёрз, впав словно бы в летаргический сон. В голове билась мысль посмотреть время, но понимание, что придётся раскрываться и лезть в карман за телефоном, останавливало.

Через вечное время хлопнула входная дверь, и он услышал, как Нинка кричала на собаку. С трудом, словно скованный изнутри льдом, слез с полка, нашёл на ощупь рюкзак и двинулся аккуратно к двери, ориентируясь по окну. Нинка опередила, и дверь раскрылась прямо перед носом.

— Живой?

Иван, выступив на улицу, переждал боль в отёкших конечностях и, стараясь быть спокойней, спросил:

— Вы баню когда топили, честно?

— Ну, в четверг, позавчера. И сегодня будем, как Миша с работы придёт. Не умер же, чего ещё надо. Специально тебе топить — так не барин поди, жара ни к чему!

— Да уж, спасибо, что не сжарился… — Иван, разминая ноги, пошёл через ограду к калитке, пытаясь накинуть негнущимися руками рюкзак.

Справившись, остановился в калитке и, не удержавшись, спросил ещё, чтобы окончательно удостовериться, кто он для «ранешней» родни.

— А свет-то зачем отключила? Просто бы высчитала по-родственному за ночь, заплатил бы, никуда не делся.

— Иди давай, родственник… Другой спасибо бы сказал, а этот… Глянь-ка, спать ему темно!

Она защёлкнула задвижку на воротах, заскочила в дом, и, сильно хлопнув дверью, погасила лампочку над крыльцом.

Иван, не поворачиваясь, уже быстро шёл по предполагаемому направлению к церкви, пытаясь унять внутреннюю дрожь.

Огромный Божий дом высветился сразу, как только он дошёл до просторного парка, известного ему ещё с молодых лет. Не был здесь Иван уже лет тридцать, но парк, наоборот, показался не разросшимся, а каким-то аккуратно-компактным, ровно разрезанным, будто торт, стылыми асфальтовыми дорожками. Сама церковь, огороженная чугунной оградой и освещённая прожекторами, смотрела лицом-фасадом с открытыми глазами-окнами и дверьми-ртом. Чугунная калитка открыта, Иван радостно заключил: действует! Измученный сомнениями и неуверенностью, он больше не хотел ждать. Подойдя к широкому, на три стороны, крыльцу, стянул с головы шапочку, быстро перекрестился, вдохнул полную грудь воздуха, и быстро вошёл в пахнущее ладаном божье место…

***

Вышел из церкви Иван через четыре часа. Устало отшагал от крыльца и, повернувшись у калитки, теперь уже широко перекрестился, отвесив дополнительно смиренный поклон.

— А что теперь, третьего не дано. Надо вникать и чтить, если правда именно в вере.

Выйдя за забор и отдышавшись от непривычного ладанного угара, он понял, что очень хочет есть. В рюкзаке лежали приготовленные подарки снохе. И вот теперь они оказались как нельзя к месту. Времени до автобуса было с лишком и, оглядевшись, увидел чуть в стороне длинные парковые скамейки, совершенно пустые по причине холода. Но нет, на одной сидел пожилой мужик — его Иван видел в церкви — и закусывал, разложив снедь на газетных листах. Шёл, и не ожидая от себя, напросился улыбаясь:

— Можно к вашему столу, со своим, перекусить?

Мужик поднял удивительно добрые глаза и словно об обязательном, изначально решённом, тоже улыбаясь, сказал:

— Да садись, конечно! Можно и без своего, у меня целая сумка ёдова: мать наложила будто на неделю. Она ещё помнит, как на быках в город ездили, вот по старости и проявляет инициативу. Хотел тайком выложить половину, да решил, что останется, каким нуждающимся раздать, ну, нищим, вроде, как в кино. Дак они на меня как загалдели, когда пирог да яйца достал, жуть… Ты, говорят, сам жри свои хлеба, нам давай деньги… — и, смущаясь, закончил, — вот и стараюсь теперь, чтобы домой не везти.

Он опять поднял доброе лицо и, уже рукой, ещё раз пригласил. Иван сел и, достав своё, порезал на общий стол. Минут десять-пятнадцать молчали, пробуя теперь общие разносолы.

Случайный знакомый был явно старше, широколиц, добротно и чисто одет по-деревенски, просто подстрижен, и совершенно осязаемо спокоен. Немного насытившись, Иван вспомнил, что не познакомились, и, дождавшись взгляда, протянул руку. Собеседник опередил.

— Пётр. Пётр Иванович! Из деревни Б. нашей области, приезжаю вот уже в третий раз, по жене покойной службу заказываю. И сам маленько того, исповедаюсь как бы… — он говорил тихо, словно боялся непонимания и, следовательно, осуждения.

Наш паломник, не приглядываясь к собеседнику, рассказал о себе.

— Приехал тоже службу заказать, но не получилось… Так, свечки поставил за упокой, потом ещё приеду, дня через два.

Новый знакомый поддержал разговор:

— А по какому поводу? Если возможно поделиться…

Иван, влекомый доверием к совершенно незнакомому человеку, рассказал о смерти брата со всеми последними своими шагами, кроме ночёвки у Нинки. Но, чтобы объяснить, почему нет денег заказать службу, опять немного соврал, выгораживая и себя, и сноху.

— Утром заскочил к ним с автобуса, попроведать, а им дрова для бани привезли. А она же одна, брата всё любит, хоть и жили порознь… С деньгами тоже не совсем: дочь опять же с ней… Вот я и заплатил, хоть и отбивалась, вроде не надо…

Пётр Иванович полез в карман и, вытащив кошелёк, стал пересчитывать в нём купюры. Иван растерялся и даже немного расстроился, поняв, что делает собеседник. Он торопясь стал отнекиваться, но Пётр Иванович сам вздохнул с сожалением.

— Да, неудача, совсем мало, ещё билет брать домой. Придётся тебе приехать. Хотя… Знаешь, что я однажды слышал от очень серьёзного человека?

Иван, радуясь, что всё так закончилось (брать в долг он не любил), внимательно слушал. Пётр Иванович, надев шапку, снятую во время обеда, начал:

— Человек этот сказал, что если в то время, пока душа уже без тела, но ещё не призвана Богом на суд, мечется около потерянного дома, и вдруг где-то недалеко рождается новый человек — явление, как мы знаем, тоже сначала бездуховное, она может, с позволения Божьего, в него вселиться!

Иван, не уяснив сути, но поняв, что это важно, переспросил, с недоверием улыбаясь:

— Кто в кого и с чьего разрешения?

— Ну, грубо, душа твоего брата, если, конечно, он отмолил грехи свои в момент болезни…

— А он молил, точно знаю…

— Могла быть допущена в тело младенца, рождённого в это самое время, где-то там у вас, недалеко.

Иван, продолжая улыбаться, дожёвывал непропечённую шкурку от самим же солёного сала, был совершенно сражён логикой услышанного. Сразу, словно бы ему сказали, что брат не умер, а уехал в другую страну или, лучше, улетел на Луну! Не увидишь, конечно, его больше, но он жив, здоров, может, герой будет или уже… И, поняв, что это, даже в разлуке, в тысячу раз лучше, чем смерть, радостно принял теорию.

— А ведь точно, как я сам не сообразил, вот ведь… сразу отпевать, не узнав нормально…

Он быстро попрощался с Петром Ивановичем и, закинув за плечи рюкзак с тремя восковыми свечками и маленькой брошюркой молитв, затопал через многолюдный уже парк на остановку.

***

Вечером, после управы, Иван, взяв пол-литра совхозной (магазинной) водки, шёл к знакомому мужику Владимиру Бердневу, в народе — Баяну. Этот Баян был удивительным, превосходным баянистом, причём самоучкой. Его звали на все праздники в деревне, а иногда и без праздников — душу порадовать.

Был он непривередлив, совершенно бесхозяйственный и одинокий, цену за услуги не задирал, брал даже продуктами. Но что особенно интересно, он знал все новости в деревне досконально! Рассказывал красочно и самозабвенно, немного путаясь в именах, времени и лицах. Но суть именно в том, что новость, любую, он знал.

Хозяин сидел в тепло натопленной хате посреди кухни на высоком крепком табурете с незабвенным баяном на голых побитых коленях. Гость удивился его виду, но, поняв, что в доме жарко натоплено, успокоился: «Хорошо, что не пьян».

Не поднимая головы с мехов и чуть убавив звук, Вовка поздоровался и объяснил:

— Сейчас. Немного тренирую пальцы. А то отвыкнут без каждодневной работы, тогда всё, ничего нормального не сыграешь. Душа, мысль, уши знают, как надо играть — руки без тренировки не могут.

Он, играя, наращивал темп, складно подстукивая ногой и, прикрыв плотно глаза, улыбался, угадывая, что это хорошо. А когда Ивану стало казаться, что сейчас вот и начнётся самое важное, для чего и играют музыку, тревожащую душу, она резко прервалась. Он по инерции, опережая несыгранный такт, клюнул головой и разочарованно выпрямился:

— Ну, ты даёшь — уф, аж мурашки по коже...

Хозяин поставил инструмент на широкий стул у стола и, пригласив присесть гостя, сам примостился сбоку от своего музыкального друга, как бы обозначая его компаньоном, живым и душевным.

— Шестнадцать лет тут живу, в первый раз ты пришёл. Даже немного растерян. Но боюсь, что тебя огорчу, на поминках не играю. Раз пробовал, но плохо получилось. Родные просят любимые песни покойного, и обычно в грустной тональности, и темп потише... А как, скажи, пожалуйста, скорбно сыграешь популярные шлягеры шестидесятых, семидесятых годов? Не знаешь? То-то! — он откинулся на спинку стула, приобнял левой рукой баян и легонько стукал по нему пальцами.

— А кто сказал, что я к тебе за этим пришёл? — Иван, улыбаясь, вытащил из кармана пол-литра, — может, наоборот, отдохнуть и выказать уважение тебе и твоему таланту.

— Ну, это другое дело! — голоногий, в смешных цветных шортах, хозяин буквально в минуту собрал на стол, выставил две рюмки и, чуть задумавшись, стакан воды.

— Это запить, иногда первая встревает в горле, не проглотишь! — он подтащил табурет, на котором играл, и сел теперь напротив гостя.

— Ехали?!

Иван открыл бутылку, налил почти по полной, и они синхронно, аккуратно и глухо стукнув рюмками, закинули в рот «по семьдесят». Немного закусив, выпили ещё по одной: чтобы «не потерять тепло в груди».

— То есть пришёл ты вдруг просто так, сказать Вовке Баяну, какой он удивительный музыкант, — молодой ещё мужик смотрел чуть хмельными глазами, явно призывая к разговору.

Гость помолчал, словно сомневаясь секунды, но уже по-свойски махнул рукой.

— Ты всё в деревне знаешь: и в нашей, и в соседской. Может, скажешь, если есть такое, что кто-то родил здесь около двадцати дней назад?

Лицо Баяна изменилось. Он резко вскочил и, отпрыгнув от стола, затараторил спутанно и торопливо:

— Ах вон ты чё! Сама послала? Так я тебе скажу, что это не моё, не моё! Понял? Я там всего четыре раза был, четыре раза! Причём три — пьяный почти в умат. Что, если спали вместе? Мне же надо было где-то спать, я же не собака, чтобы на полу... Вот и лёг на её кровать. То есть ложился... А было всего раз, и то так, без желания, без кайфа как-то. Я больше после того раза и не пошёл, понял, что не понравился… зачем мучиться?

Он, бегая по комнате и размахивая руками, вполголоса кричал, поглядывая на дверь, словно ожидая кого-то. Затем, не понимая, почему «посланный ею» Иван молчит, неожиданно, словно обрывая музыку, припал к столу:

— Это Кошалёв гад, точно тебе говорю, дядя Ваня, Юрка Кошалёв. Он меня и выцепил, когда я последний раз от неё уходил. Прижал к забору и давит пальцами горло, словно гусю. Я не пойму ничего, а он слюнями в морду: «Моя она, если ещё раз придёшь, на вилы насажу...» — и дерёт горло ногтями. Еле вырвался, хотел обматерить его, а говорить не могу, шиплю, как действительно гусь. Короче, домой прибежал и больше — ни ногой, ну её к лешему, и с любовью, и с кроватью... Я и забыл уже почти, а тут узнаю — родила!

Вовка сам сел и, налив водки, взволнованно хыкнул, запил водой и забарабанил пальцами по столу, отводя воровато глаза.

— Так ты скажи, кто родил-то? Мне надо знать! — Иван встал и надевая куртку, не мог попасть в рукав. — Кто? Имя забыл?

Баян, ничего не понимая, тоже встал, и на всякий случай отходя в спальню, назвал:

— Зинка Фролова, кто?! А то не знаешь, кто послал, вот кино индийское, в двух сериях, где все родня!

Иван вышел, громко хлопнув дверью.

— Хорошо, что не ты отец.

***

Придя домой, долго сидел одетый, упорно глядя, как от ботинок тёмными струйками растекалась тающая в тепле грязь.

Скоро всё остынет... Потом природа поседеет первым робким снегом, ещё тонущим в лужах, но уже спокойно лежащим на подстылой земле. Сколько раз, сколько раз видел он это, Господи, но всегда душу охватывает грустный восторг, когда выходишь утром, а мир сед... Сед и немного суров: не холоден, а именно миролюбиво суров, словно пожилой, любящий тебя отец...

Иван и отца вспомнил, уже больного, коротко стриженного и вдруг совершенно седого, хотя уезжал в больницу статный, русый сибиряк. Его не было долго, а когда привезли, сам идти не мог. Они с братом, с двух сторон обхватив за тело и ноги, несли его с дороги через снег домой, а отец плакал, и слезинки настывали в высокой щетине на провалившихся щеках. И Колька плакал, смешно и страшно корча лицо, не сдерживаясь и громко всхлипывая. А сам Ванька плакал, ненавидя себя за то, что не ездил к отцу в больницу: ведь он наверняка смог бы ему помочь...

Стоп! Вот видишь, Иван, забыл ты, как просил перед смертью отец вас держаться друг друга. А вы обещали, да не сдержали слово... Но только память с сожалением укорит в этом, а время отберёт потом и сглотит торопливо, как глотает всё.

Он очнулся от дум, вытер ладонью мокрое лицо и, быстро раздевшись, лёг спать, не протопив на ночь печь. Уже засыпая, решил не вставать завтра до свету — а это почти до десятого часа. Ещё подумал, что скот будет орать, но... не сдохнут за один раз. Уснул.

Проснулся ещё в темноте, чувствуя лицом прохладу в доме. Попытался уснуть, но не смог, и, поняв, что выспался, решил вставать. В доме у него удобств не было, и он, не позволяющий себе «слабости в ведро», накинув старый, длинный утеплённый плащ именно для этого дела, выскочил до ветру в красивый, самим сделанный туалет. Прискакал обратно быстро, замёрзший и окончательно проснувшийся. Было шесть с небольшим. Поставив чайник, начал растапливать печь.

«А где же живёт Зинка? — он знал, что найдёт её, но хотел вспомнить сам, чтобы не спрашивать односельчан. — Начнут, зачем да почему, смешки-уколы... А она, по-моему, совсем соплячка ещё: лет тридцать, может, с небольшим».

Чайник отключился, он встал и заварил крепкий чай с сухим имбирём, какой заготовил сам. Вернувшись к печи, зажёг белую, скрученную в трубочку, берёзовую кору и, аккуратно подсунув её под дрова, закрыл дверцу. Верная, как добрая собака, печь сначала тихонько заскулила, чуть сбиваясь и начиная вновь, потом, уже разгоревшись, протяжно и чуть слышно завыла, призывая замёрзшего хозяина к теплу, домой! Иван тянул терпкий, чуть подслащенный чай, сидя на низком стульчике, и смотрел через щель на горящий язык этого верного домашнего существа.

— Управлюсь, вспомню: суета здесь не нужна...

Ему было пятьдесят два года, но именно теперь он почувствовал себя старым и совершенно одиноким...

***

С утра варил творог из обрата. Сначала два дня копил в погребе молоко, затем на электрический сепаратор, после — сливки на сметану, обрат на творог. Сметану можно просто сторговать, а можно на масло сбить. Если на масло, останется ещё пахта: её остуженную он сам очень любил. Вообще, Ивана поражало разнообразие продуктов, которое можно сделать из молока. Он смолоду научился готовить любой деликатес, включая простоквашу. Но со временем дачники, да и просто «безкоровные» местные, убедили его в коммерческой выгоде этого занятия и теперь его «молочка» была нарасхват, и даже по записи. Это было очень удобно и приносило ощутимый доход, который почти весь он тратил на пятилетнего внука, сына дочери, Петруху.

Сегодня, отторговав по записи (два кило творога, полкило масла, баночка сметаны и «полторашка» молока), остатки сложил по чистым баночкам и упаковал всё в рюкзак. В двенадцать дня пошёл.

Сама Зинка появилась в деревне лет пятнадцать назад и поселилась, неизвестно почему, у бабы Стеши Фроловой. Может, та пожалела, только оказалось, что, как баба Стеша померла, пришлая тоже этой фамилии. А никто и не разбирался, да и милиция сюда попадает, только когда выборы проходят. Посидят сутки в клубе и до следующих забывают дорогу в эти места, конечно, если не порешат кого местные алкаши. Но то совсем редко, слава богу, народ в деревне теперь тихий и скрытный: лишь бы меня не тронули...

Иван прошёл мимо фроловского дома. Не заметив ничего, шагов через пятьдесят развернулся резко и, как ни в чём не бывало, пошёл обратно. Теперь смотрел уже через левое плечо, до минимума сбавив ход, размышлял: «Дорожка к дверям натоптана, дыма вроде нет, но над трубой жар шевелит воздух. Значит, дома...»

Он уже хотел повернуть, но из-за угла вынырнул знакомый мужик, и Иван, поздоровавшись кивком, озабоченно проскочил до перекрёстка. Там, крутанувшись, убедился, что «фарватер» чист, быстро вернулся и, уже не думая, зашёл в избу, стукнув для порядка казанками в дверь.

***

В доме шибанул в нос запах маленького ребёнка, но очень уж резкий, и со спиртовой прокисью, словно в утреннем пивном баре. Он вполголоса назвал имя предполагаемой хозяйки и, затаившись, полминуты ждал ответа. Постояв, скинул чуни и, мягко ступая, прошёл через кухню с навязанными поперёк верёвками в, как он решил, спальню, задёрнутую по проёму простынёй. На широком диване лежала Зинка в коротком халате, и громко сопя, спала. А в её скрещённых руках лежал завёрнутый в пелёнку младенец с маленьким кукольным личиком. Иван, испугавшись, что она его задавила своей ручищей, быстро подошёл и положил её руку вдоль тела. Зинка открыла глаза.

— Ты чё, дя Вань? — она узнала его сразу, хотя никогда не общались близко.

Иван, воровато отведя глаза от полураскрытых грудей, отошёл от дивана.

— Задавишь, побоялся. Он же ещё, смотри, куклёнок совсем...

Хозяйка резко поднялась, одёрнула на груди халат и села на диван, собирая волосы в пучок.

— А ты кто? Какая инспекция малолетняя? Или, может, по своему вопросу запёрся?

Иван сел напротив, скинул с плеч рюкзак и поставил его между ног. Кашлянул легонько из-за пересохшего враз горла, прикрыв рот рукой, потом начал:

— Ты, Зина, ничего не подумай. Без злого умысла я, то есть не ругаться, а даже наоборот. Вот принёс продуктов молочных пикунёнку твоему, пускай рубает и растёт, — он, торопясь, развязал рюкзак и стал выкладывать прямо на пол баночки и пакет с творогом. — Как съест, Зина, ещё принесу, и поболе могу. Он же растёт, само собой, и никуда от этого не деться, — Иван радостно заулыбался своему пониманию происходящего.

Женщина тоже засмеялась, оперевшись о диван и закидывая в смехе голову.

— У тебя дети были, дядька?

— Были, и сейчас есть, взрослые!

— Дак неужели же не знаешь, что ему пока месяцев до шести-семи вообще ничего нельзя, кроме молока вот этого? — она вдруг приоткрыла халат, показав большую, упругую грудь с ярким, чуть длинным соском.

Мужик испуганно отвернулся. Она, засмеявшись, встала, рисуясь одёрнула одежду, плавно провела из-под грудей по талии руками:

— И пока он на отсутствие пищи не жалуется. А ты бы лучше пива принёс полторашечку, мне бы не помешало.

Ивану вдруг кольнула в сердце эта просьба. Он ничего не знал об этой молодой и ещё очень красивой женщине, но совершенно не хотел, чтобы она пила.

— Послушай, Зин, а как же пацан, ему-то вдруг чего не так будет, дело же серьёзное: дитя!

— А что ему будет... спать только крепше и дольше, так мне опять же на руку. Немного собой займусь.

Иван, торопя себя, думал, не убирая банки с пола, и пытаясь не смотреть на хозяйку.

— Знаешь, — он наконец хлопнул по коленям и, продолжая смущаться, глядел на диван с лежащим свёртком, — ты сама кушай это всё и корми пацана. Только не пей! Как он станет сам есть, тогда перейдём на нормальную пищу, а ты уж, если не в силах терпеть, выпивай немного, даже сам буду покупать алкоголь, если что...

Зинка хлопнула руками по бёдрам.

— Ох, вы посмотрите на него! — и, подойдя почти вплотную, встала ему под взгляд. — Ты кто такой? Припёрся неизвестно откуда, во второй раз его в жизни вижу, а он мне лицей преподаёт, как сына воспитывать... Что тебе до меня или до него?

Она протянула открытую руку к дивану.

Иван, уже не в силах отворачиваться от наседающей женщины, встал и примирительно продолжил:

— Я дурного не хочу. Помогу тебе ребёнка на ноги поставить — и всё. Просто так. Одной тебе сейчас трудно будет, вот я и решил.

Последние слова он произнёс с уверенностью, словно Зинка сама его об этом просила. Но распсихованная женщина схватила Ивана за ворот и, дыша в лицо вчерашним перегаром, вполголоса кричала:

— Что тебе надо вдруг от меня и сына моего, дурак?

Иван спокойно отвел её руки, немного толкнув, посадил на диван, дождался, пока перестанет биться и кричать. Она, поддавшись его силе, сидела, возмущённо отдуваясь, и смотрела, как он натягивал чуни.

— В доме так больше не блажи: ребёнка напугаешь. Вообще, как договорились, так и делай. Я завтра приду, ещё поесть принесу и тебе чего куплю, — он встал в проёме, открывая дверь повернулся и, взглянув прямо на молодую мать, произнес:

— Родня он мне, оказывается! Слышишь? И потому я шефство над ним возьму, вернее, взял. Так что, до завтра, Зина...

Дверь по-хозяйски негромко хлопнула и прижалась от тяжёлого плеча мужика. Чтобы не отошла!

Женщина, ничего не понимая, испуганно заплакала...

***

Назавтра хлопот накопилось — полный рот. Навалившиеся вдруг дела, связанные с отсутствием, враз изменили привычный порядок дома, а в хозяйстве и подавно. Чужие руки, конечно, могут заменить твои на время, но лишь поверхностно. Обычно так: печь протоплю, но дров приготовь; корову выдою и сена подтолкну, но ты его натаскай под крышку к яслям; яйца соберу и корма сыпну, подчистить и соломки подстелить — сам. Вот и приходится потом полных полдня чистить, таскать, убирать... И корова вдруг вздрагивает от прикосновения, и куры замокрели от несвежей подстилки, да и дом враз потемнел без хозяина... Бедная же Весна так радовалась и выказывала своё восхищение, что пришлось её закрыть на время уборки в конуру. Когда же наладил всё по-своему и зашёл домой, полдня пролетело, и улица уже за окном сереет. Иван решил сначала добежать до Зинки, потом уж растопить печь и заняться домом. На этот раз сложил банку сливок и бутылку молока в целлофановый пакет, яйца аккуратно в другой. «Чтобы не таскаться с рюкзаком, как турист, принёс, оставил — и всё!» — размышлял Иван.

Надеясь, что ненадолго, и не закрывая на замок дом, вышел на холодную улицу, с целью прийти к Зинке с одной стороны, а уйти с другой, словно проходом. Почему-то казалось, что такой путь не очень бросится в глаза непосвящённым...

Как назло, получилось по очереди встретиться с двумя знакомыми, пришлось обоим врать одинаково, мол, побежал до дочери: внук Петруха молока дедовой Бурёнки захотел. Мужики ему, наверное, верили и долго не задерживали, хотя дочь жила в другой стороне деревни. Сделав полукруг в другую улицу, он пошёл, словно бы уже в свою сторону, и через три дома заскочил в Зинкину ограду. Быстро пройдя по тонкой тропинке, шагнул в сени и, стукнув по входным дверям, вошёл.

В нос теперь шибануло не прошедшим, а происходящим праздником. Так и есть: спальня была, как и вчера, задёрнута простынёй, зато в кухне у стола сидели сама хозяйка и мужик. Гость её был в зелёных спортивных штанах, отвисших на коленях, в полосатой футболке и без носков. Но больше всего задело Ивана, что тот курил. Он поздоровался с замолчавшей Зинкой, сняв чуни, прошёл к столу и, подвинув на нём грязную посуду, поставил пакет, сам сел на третий покосившийся стул.

— Привет, дядь Вань! Каким ветром сюда занесло? Что-то прям как домой уже, без приглашения, не стесняясь... а вдруг мы того... в ложе любви чичас?

Пришедший пододвинулся ближе к столу, развернулся спиной к хозяйке и лицом к гостю. Это был Кошалёв, которого Иван, конечно же, знал с детства и только до какой-то поры, когда или Юрка исчез, или он сам, уединившись, никого уже старался не знать.

Сейчас перед ним сидел, развалившись, как пьяный барин, довольно здоровый, но с суетливо бегающими глазками парень.

— Здравствуй, Юра, — Иван, пытающийся понять, чего в нём больше сейчас, зла или здравого смысла, смотрел, не моргая, на оппонента, — ты забыл, что я запретил здесь распивать спиртные напитки и курение? Насовсем!

Обескураженный Юрка подтянул ноги и взглянул на хозяйку.

— Когда это?

— Сейчас, и... повторяю, насовсем, — он протянул к лицу парня консервную банку, заменяющую пепельницу.

Тот, гадко улыбаясь, раздавил окурок и, сев совсем в стул, пропел:

— А в гости можно приходить, или тоже табу?

— В гости можно, если хозяйка не против тебя пьяного терпеть. Скажет «нет» — и в гости нельзя!

Юрка, понимая свой проигрыш, но не собираясь сдаваться, напрягся:

— Ты-то кто здеся, дядя Ваня? Или тепла молодого захотел на старости лет?

Зинка зло фыркнула и, заскочив за занавеску, укладываясь, заскрипела диваном. Иван протяжно смотрел на парня и молчал, шевеля пальцами сложенных на коленях рук. Кошалёнок с притворной ленивцей встал, обойдя стол, подобрал брошенные у печки носки и направился к вешалке.

— Ну, оставайтесь, коли так, — он повысил голос, — счастья вам, хозяюшка... и этого… согласия.

Зинка что-то непонятное ответила, но Юрка, воткнув голые ноги в валенки и накинув вытертый полушубок, быстро вышел, громко хлопнув дверью.

***

В сенках простукало по полу, и всё затихло. Иван встал, собрал со стола грязь и, открыв печь, бросил в огонь. Поискав глазами, в чём она моет посуду, но ничего не найдя, сложил тарелки и стаканы в ободранную раковину. В комнате заскрипел ребёнок, и послышался тихий голос матери. Иван, прислушиваясь, постоял несколько секунд, улыбаясь и приоткрыв рот, потихоньку пошёл к спальне. Остановился, уткнувшись в занавеску.

— Зин!

Женщина молчала.

Он, вдохнув шумно, продолжил:

— Ты как пацана назвала?

Теперь она, нервно сбиваясь, заговорила:

— Никак! Это же надо в сельский совет попасть, а с ним кто? Меня скорая на пятый день домой привезла и уехала — вот всё! И ребёнок здоров, и я, слава богу, но как эти двенадцать километров перескочить, не знаю. Просила Юрку с кем договориться, никто, говорит, не согласен. Или деньги большие просят. Вот и сидим пока без имени... — она слышимо переложила ребёнка с одной груди на другую, и тот снова зачмокал.

— Вот аппетит, — обрадованно думал Иван, — сразу видать, мужик! Прости, Господи…

— Я помогу тебе, то есть вам. Вот завтра на смену, послезавтра приду, управлюсь и, думаю, часам к одиннадцати подъедем за вами, хорошо?

Было слышно, что в спальне рады. Иван, набравшись духу, попросил:

— Можно посмотрю?

— Сейчас, — Зина заправила грудь в халат и разрешила, — заходи!

Ребёнок был, как куколка, заплетён в пелёнку по шею. И небольшая, с кулак Ивана, головка в синей шапочке, опять же с кукольным личиком: маленький носик, закрытые глазки, почти без бровей и ресничек, и чуть розовые губки — даже с улыбкой. Зато щёки выпадали из завязанной шапочки персиковыми дольками.

— Это ты глянь, а! — у Ивана от нежности захолонуло сердце, и он, не в силах держаться, спросил мать, — Зин, можно понюхаю немного, даже не дыхну на него, пожалуйста.

Она чуть приподняла его с колен, и мужик, сам встав на колени перед ними, аккуратно склонившись, вдохнул от подбородка и ротика сладко-кисленький его запах, запах молока, груди матери и маленькой жизни, которая уже была осязаема. Молодая женщина смотрела на мокрые от слёз глаза Ивана и растерянная молчала.

— Я знаю, что вспоминает старый человек, проживший жизнь, перед смертью, — он встал и, смахнув слезинки, пошёл к выходу, — он вспоминает именно этот запах...

В кухне подложил в печь дров, погасил свет и, аккуратно придавив дверь, вышел.

Ночь брела по улице впереди Ивана. Он был счастлив...

***

На работу всегда добирался пешком. Эти недолгие четыре километра его бодрили и радовали. Ходил Иван по лесной ненабитой дороге, всегда удивляясь жизни, кипящей вокруг, и думал о своей. Сейчас, освещая малоснежную ещё тропу фонариком, вспоминал последние события: «Всего три дня назад совершенно не знал, что делать и как жить дальше... И вот как всё изменилось — словно по волшебству. А может, правда, там кто есть, и видит наши мытарства, и, может, помогает даже немного?»

Он почему-то отчётливо радовался знакомству с Зиной или даже больше, с её сыном, моментально и бесповоротно ставшим ему родным, нужным.

— Вот имя оформим. И всё, всё начнётся!

Что начнётся, Иван не знал, но был уверен — только хорошее.

В нетерпении сутки тянулись долго. Пришедший сменщик, заваривая обязательный утренний чай, пытался разговорить Ивана. Но тот не поддался и, нацепив уже давно собранный рюкзак, ушёл, словно растворился в просыпающемся холодном рассвете. В мыслях о предстоящих сегодня делах не заметил, как очутился дома. После управы пошёл к соседу Фёдору. Подойдя, с удивлением обнаружил на входной двери огромный замок и растерянно затоптался. Был вариант, что он попутал в сменах, так как Фёдор тоже работал посменно, но, посчитав, понял, что ошибается: «У него сутки после двух моих выходных, если не подменился, конечно».

Иван покрутился и вспомнил про машину. Любимица Фёдора, приобретённая лет двадцать назад, отечественная малолитражка, совершенно непонятного грязного цвета, стояла на месте.

«Что же номер телефона у неё не взял, — злился он, — наверное, ждёт сейчас, нервничает...»

Телефон же соседа был нем, будто потерял своего хозяина. Постояв в раздумьях, плюнул и, не оборачиваясь, быстро пошёл к Зинке. В сенках снова запах гулянки: вина или пива, курева и какой-то нечистоты. В доме холодно, на столе вчерашний бардак, под столом пустые смятые пластиковые бутылки. Сама хозяйка не спала и встретила Ивана в голос:

— Явился, не простудился, — она встала, запахивая халат, и зло продолжала, — а то думала, замерзать придётся, если припозднитесь немного... Вчера в гостях Юрка был, но дрова теперь рубить отказался: я, говорит, ещё выпить с тобой могу и... там немного ещё чего, — она скривила презрительно лицо, — а дрова пускай твой новый родственник рубит, нечего просто так тут рассиживаться...

Зинка задёрнула, как обычно, шторку и села к столу, положив нога на ногу.

— Чурки я кое-как осенью смогла привезти, в смысле, договорилась с мужиками, напилили. Но колоть никто не согласился, так хоть этот гад помогал, — она замолчала, затем с несдерживаемыми слезами продолжала, — за отдельный расчёт и тепло... А вчера пришёл пьяный, разорался, что не ценю добра, и конечно, пожалею обязательно... Я-то его выгнала, –— женщина зажала рукой на груди халат, — а дальше что? Идти теперь обратно звать?

Она уже с отчаянием заплакала, закрывая рот ладошкой.

— Родственник... много вас таких... через одного да каждый...

Иван понял, что вошёл в судьбу этой женщины без её согласия, развалив привычный ход жизни, и именно это доставляет ей сейчас неудобство. Он посмотрел в светлое окно и усмехнулся:

— Предлагаешь идти дрова колоть? Людской молвы не боишься? Что на это скажут-перескажут?

— А мне стыдиться поздно, мой стыд вон, сопит лежит, ему теперь и тепло нужно, и кушать... и вообще! Я тридцать лет стыдилась да пряталась, сейчас пускай другим будет стыдно, у кого нет такого счастья...

В комнате запищал ребёнок, и мать, соскочив, шмыгнула за занавеску. Через минуту пацан замолчал.

— А где топор взять: есть, нет? Пойду немного разомнусь, часок до управы, — Иван обувался в дверях.

— Где-то в дровах. Он его всегда, где работает, там и бросает...

— Понял. Если что, за своим сбегаю.

— Конечно, сбегай. Только не долго беги. Света на дворе нет, в темноте неудобно топором махать... — она как-то презрительно и горько, коротко просмеялась.

Дрова были свалены в кучу около полуразвалившегося сарая, засыпав ненужный, скорее всего, туда вход. Но проход к летнему и, наверняка, к зимнему туалету был тоже завален, поэтому он сначала откидал чурки, освободив двери. Топор валялся тут же — не колун, но довольно неплохой. Иван, не откладывая, решил рубить не очень большие, тяжёлые оставив на потом: «Когда колун принесу...»

Он выбрал на подставу кусок дерева пониже и пошире, установил его плотно, снял куртку и, оставшись в свободном тёплом свитере, приступил. Дрова колоть он любил с детства и не считал эту работу серьёзной или тяжёлой.

Зина перепеленала пацана и, чувствуя прохладу, подвернув дорогой свёрток шалью, вышла в кухню, к окну. На улице, паря всем телом, мужик рубил дрова, отбрасывая колотые поленья в уже довольно большую кучу. Неожиданное тепло и почти незнакомая нежность заполнили растерянную душу женщины: «Господи, какой хороший. Хороший, только совсем непонятный... и ста... нет — взрослый! — она отвернулась и неприятное чувство, почти отчаяние, охватило её. — А ведь будущего нет... Ни работы, ни достатка, ни мужа, ни даже мало-мальски нормального мужика рядом. Неужели всё, что происходит в моей жизни, ждёт теперь и сына? Нет, только не это... Только не это! Я что-нибудь придумаю, милый мой».

Она легла и чутко задремала.

Скоро зашёл Иван, растопил печь, натаскал дров и, заставив её закрыться на крючок, ушёл.

— Никому не открывай, если что, звони, телефон записан, бумажка на столе. Завтра к одиннадцати дня заезжаю, и едем ребёнка регистрировать.

Он перешагнул порог, как всегда плотно притворив дверь плечом, и, дождавшись звона упавшего крючка, вышел из сеней.

***

Оказывается, соседа жена вчера спрятала под замок. Сам, пьющий «редко, но метко», он бы не остановился, и поэтому выпившего с вечера мужа утром женщина уговорила отдохнуть под замком, мотивируя это так:

— Лучше пускай сутки проваляешься, чем опохмеляться затеешь. Втянешься — не остановить, и работу потеряешь.

Фёдор, сам любящий такие «отгулы», целые сутки проспал сурком, а утром подтвердил свою готовность съездить до сельского совета.

Иван, довольный ходом дела, всё равно предупредил:

— Телефон не оставляй пока нигде. Управлюсь, соберусь — и вперёд. Делов на час, по-хорошему.

Без пятнадцати одиннадцать самоназванный крёстный, одетый непривычно нарядно, чего почему-то стеснялся, подошёл к соседской ограде. Машина была готова, и мужики, молча усевшись и волнуясь оба, выехали. Уже у фроловского дома Иван заговорил:

— Я, Федя, выскочу у калитки, ты же доезжай до конца улицы, развернись и там стой. Мы выйдем, махну тебе, подскочишь, — и не дождавшись ответа, вышагнул из машины почти на ходу.

Зина была уже одета, а пацан лежал развёрнутый и болтал ручками и ножками, смешно корча рожицы. Иван, восхищённо вытянувшись, не подходя близко, радостно заключил:

— Мужик! Гляди ты, всё по-правдешнему, сомневаться даже больше не надо! — он улыбался и испытывал такую знакомую радость, ни с чем не сравнимую, о которой помнил много раньше.

Хозяйка, посмотрев сначала на сына, потом на Ивана, стала пеленать малыша.

Неожиданно он спросил, любуясь, как мать ловко укутывает дитя:

— Зина, а как пацана решила назвать, имя же надо подходящее...

Он совершенно не знал квалификацию имён: подходит — не подходит, скорее, признавал: нравится — не нравится.

— Валера, — вдруг тихо ответила мать.

Мужик испугался:

— Какой Валера? Что это за имя, и, по-моему, певица такая есть... Ещё не хватало...

— А тебе какое нравится, — она обернулась к нему, улыбаясь, и готовая слушать.

Иван отошёл к чисто прибранному столу и, сев на скрипнувший стул, нараспев, надеясь, что она услышит и почувствует красоту слова, произнес:

— Николай!

Зина разочарованно присвистнула:

— И где же тута красиво? Придумал, прости меня. Валера уж в любом случае красивее, не знаю, как другим, мне лично так...

— Да что тебе, — выбирал правильный путь разговора новоявленный крестный, — что красота? Николай — не просто имя, это такой спаситель был у русского народа! Он потом из мужика Богом стал почти. И значит великая сила в нём была и правда...

Зина хотела посмеяться, но, взглянув на Ивана, поняла, что он говорит очень важное и нужное для себя, верит в это беззаветно и хочет до других донести. Мать, подвязав свёрток синим бантом и взяв его на руки, с нетерпеньем спросила:

— Ну, что сидишь, едем?

Иван встал.

— Дак, как же, Зина, а?.. Назовёшь Колей, я шефство над ним возьму, не брошу до последу своего, не сомневайся. И своим скажу, надо будет, что не чужой он им, а наоборот!

— Так давай и отчество твоё тогда дадим, что уж размениваться. Я, грешным делом, сообразить пока не могу, кто папка его, не уследила в суете, — она замолчала.

Иван, подшагнув к ней, долго смотрел в лицо и вдруг улыбнулся:

— Давай!

***

Через сорок минут в сельском совете рука паспортистки Иры вывела в свидетельстве о рождении: Фролов Николай Иванович.

А поздним вечером Иван, чуть хмельной, сидя за кухонным столом напротив фотографии брата, говорил тому:

— Вот и ладно, братка, как и положено, до сорокового дня… Кольку-то прямо тем днём обозначили, как ты того… — Иван судорожно сглотил плачевный спазм, сбил со щёк щекотавшие слезинки и продолжал, — и не думай, всему научу, на ноги поставлю и тебя ему обозначу. Токо что лицом, конечно, не получится совсем уж, но главное же душа! А она у него твоя, правильная душа будет!

Он положил фотографию в шкаф, неторопливо разделся, оглядев комнату, погасил свет и, на ощупь добравшись до постели, улёгся. Немного полежав с открытыми глазами, сжавшись и не вытирая бежавшие в уши слёзы, тихо заплакал, то ли радости, то ли горю, а может, и тому и другому вместе. Так бывает, когда душа есть у человека. Большая!

', 'post_title' => '"РОДНАЯ ДУША" - ТАК НАЗЫВАЕТСЯ РАССКАЗ ИГОРЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА КОЖУХОВА ИЗ СЕЛА БЕРЕГОВОЕ, ОДНОГО ИЗ ФИНАЛИСТОВ СИБИРСКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО КОНКУРСА', 'post_excerpt' => '', 'post_status' => 'publish', 'comment_status' => 'open', 'ping_status' => 'open', 'post_password' => '', 'post_name' => 'rodnaya-dusha-tak-nazyvaetsya-rasskaz-i', 'to_ping' => '', 'pinged' => '', 'post_modified' => '2023-04-17 13:37:45', 'post_modified_gmt' => '2023-04-17 13:37:45', 'post_content_filtered' => '', 'post_parent' => 0, 'guid' => 'http://27272.ru/?p=22824', 'menu_order' => 0, 'post_type' => 'post', 'post_mime_type' => '', 'comment_count' => '2', 'filter' => 'raw', ))

Новосибирская областная общественная организация ветеранов (пенсионеров) войны, труда, вооруженных сил и правоохранительных органов (Областной совет ветеранов)

Общественно-информационный портал
30 сентября 2019 Просмотров: 910 Комментарии: 2
1 Звезда2 Звезды3 Звезды4 Звезды5 Звезд
Размер шрифта: AAAA

“РОДНАЯ ДУША” – ТАК НАЗЫВАЕТСЯ РАССКАЗ ИГОРЯ АЛЕКСАНДРОВИЧА КОЖУХОВА ИЗ СЕЛА БЕРЕГОВОЕ, ОДНОГО ИЗ ФИНАЛИСТОВ СИБИРСКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО КОНКУРСА

ПРЕДЛАГАЕМ ВНИМАНИЮ ПОСЕТИТЕЛЕЙ НАШЕГО САЙТА ТВОРЧЕСКИЕ РАБОТЫ ФИНАЛИСТОВ СИБИРСКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО КОНКУРСА. ВАШИ МНЕНИЯ И ОТЗЫВЫ БУДУТ УЧТЕНЫ ПРИ ОКОНЧАТЕЛЬНОМ ПОДВЕДЕНИИ ИТОГОВ КОНКУРСА НА ПРАЗДНИЧНОМ СОБРАНИИ В ДОМЕ ОФИЦЕРОВ  26 НОЯБРЯ.

ОДИН ИЗ ФИНАЛИСТОВ  – ИГОРЬ АЛЕКСАНДРОВИЧ КОЖУХОВ ИЗ СЕЛА БЕРЕГОВОЕ НОВОСИБИРСКОГО РАЙОНА.  ВАШИ ОТЗЫВЫ О ЕГО РАССКАЗЕ “РОДНАЯ ДУША” ВЫ МОЖЕТЕ ПРИСЫЛАТЬ В ЖЮРИ КОНКУРСА ПО АДРЕСУ: sinilga-nsk@mail.ru

ОБ АВТОРЕ

          Игорь Александрович Кожухов родился  26 декабря 1967 года в с.Береговое Новосибирской области, где до настоящего времени и проживает. Работает в жанре проза. Публиковался в журналах «Союз писателей», “Сибирские огни”, «Новосибирск», «Наш современник», в альманахе «Сибирский парнас», «В моей судьбе история России» и прочих. Член Союза Писателей России, член Петровской Академии наук и искусств. Победитель первого конкурса имени П.П.Дедова в 2014 году и диплом III степени в 2015 году. Почетная грамота «За яркое творчество и талант» в литературном конкурсе «Ялос – 2016». Автор книг «Булемина любовь» 2015 г.,  «Последняя коммуна» 2016 г.,  «Когда взойдёт солнце» 2017 г.

РОДНАЯ ДУША

Скорый осенний, конца октября, день торопит хозяев с управой. И хотя понятно, что если дашь корове корма на ночь рано, она его к полуночи и съест. Значит, ни свет ни заря уже базлает в голос: оголодала! Но очень не хочется мужику лазить по темноте вокруг сараев, поэтому сдвигает умный хозяин постепенно время управы на более раннее. А в пять утра засветит одну лампочку, подвинет по длинным яслям надёрганное из большого зарода с вечера сено и бежит в тёплую хату докемарить часок вдогон.

Вот и Иван Сергеевич, торопливый, негромоздкий, потому немного суетный мужик, управлял своё хозяйство по раннему, осенне-зимнему времени. Живущий теперь один в своём, а ранее отцовском доме, хозяйничая, он разговаривал вроде сам с собой, но нет: со всеми, кто слышит. Сейчас он негромко говорил с коровой, которая стояла, насколько позволяла привязь, в стороне и смотрела огромными чёрными глазами именно на хозяина.

— Вот и я про то… Время попутали, теперь с полудня ночь… не в моих силах поперёк делать… Продаиваю же тебя, как и летом, в одно время, так что молчи уж, без тебя тошно! — ворчал хозяин.

Молчаливая и без того корова хлопала большими ресницами, борясь с желанием вылизать хозяйскую «управную» фуфайку, пахнущую домом и немного даже хлебом. Ванька, закончив с кормом, приобнял любимицу за морду и, почесав ей шею, двинул дальше, по «ранжиру».

На втором месте была средних размеров собака, сука Весна, которую он нашёл два года назад в апреле щенком, брошенным у большой мусорной ямы. Маленький пушистый комочек топтался на вытаявшем из снега островке соломы и уже не звонко поскуливал от страха. Увидев мужика, щенок кинулся к нему через снег и прилип к ногам, отчаянно пытаясь доказать, что он любит их, эти ноги, вместе с хозяином. Свалив мусор в отвал, Иван поднял живой комочек и, засунув в пазуху, понёс замолчавшего щенка домой.

Теперь это была взрослая, любящая и подчиняющаяся хозяину собака, понятливая и верная. Будка её стояла как раз в центре уличного перехода из сарая в сделанный полуземлянкой куриный зимний лабаз. Он обязательно, проходя несколько раз за день мимо неё, останавливался и чесал ей за ухом или гладил по спине, а ласковая дворняга потягивалась и задирала вверх благодарную морду.

— Что, Весна, скоро зима? — спросил Иван каламбуром.

Собака, переворачиваясь пузом вверх, была с ним согласна и на своём повизгивала: «Да, хорошо, пускай зима, ты с кормом не опаздывай и на ночь иногда отпускай, лёгкие прочищать бегом!» Иван Сергеевич всё это понимал и делал беспрекословно. Оторвавшись от Весны и уже почти войдя в сарай к курам, услышал:

— Отец! — Иван узнал дочь и, придавив дверь, остановился, ожидая.

***

Рая подбежала встревоженная и, не зная, как начать разговор, волнуясь и перепрыгивая с темы на тему, не поднимая глаз, начала:

— Ты почему телефон не носишь в кармане? — и не ожидая ответа, продолжала, — тебе все звонят, не могут понять, где ты, что ты, как с тобой…

Отец, улыбаясь, подтвердил:

— Ну да, так и есть. Он, бедолага, дома лежит, меня зовёт, плачет, а я вот тут с животными всё… Кому я нужен-то вдруг?..

— Кому-кому… — дочь подняла глаза с тяжёлыми, тёмными от краски слезами и прокричала, — дядя Коля умер, сегодня или вчера, не знают. Смотрят, дыму из хаты нет, зашли, а он лежит на диване, холодный…

Иван, оглоушенный известием, ещё недопонимая, переспросил:

— Кто смотрит?.. Где лежит?.. Как это?.. — он сморщился и, заплакав, пошёл в сторону дома, забыв о дочери, — я ему вчера звонил… или позавчера. Всё хорошо, говорит, в гости приезжай, на ноябрьские, говорит, посидим вдвоих, по-братски…

Перед домом он перешёл на бег и, заскочив на крыльцо, хлопнул входной дверью. Рая растерянно постояла и, продолжая тихо плакать, пошла из ограды.

***

В избе на кухонном столе лежал телефон.

Какое-то время назад — год, может, два, а может, и больше, Иван утратил азарт жизни, давно оставшись один, так и не решившись что-то начать сначала. Первое время, после развода с женой, прилежно участвовал в жизни детей: помогал им в чём-то, старался находиться на виду. Он был совершенно уверен в том, что всё, что осталось с ним, будет потом востребовано детьми, как это было раньше у его родителей и у родителей его родителей. Испокон веков! Но сын, окончив институт, улетел служить на север, дочь вскоре вышла замуж и занялась своим с мужем хозяйством. А он, надеясь на свою обязательную нужность, звонил, спрашивал, как дела, чем помочь, что для них сделать. Но всё больше и больше понимал, что его советы не очень-то нужны взрослым уже детям, его переживания не интересны и не укладываются в «новое понимание жизни»… Так однажды сказала ему дочь, уставшая от внимания одинокого отца, не поняв, что теперь именно ему это нужно. Иван, смутившись от правды и даже обидевшись, стал звонить реже, потом ещё реже, потом ещё…

Что удивительно, но и сын словно не заметил этого и, как бы радуясь звонкам отца, сам не сообщал о себе до тех пор, пока, соскучившись, отец не отбрасывал гонор и снова набирал его номер. И опять: «Привет — привет… Как дела? Звони…»

Он отстранился… Жил теперь только для себя: подрабатывал сторожем в недалёком детском санатории, завёл скот и полностью отошёл от другой, не совсем понятной ему жизни. Странно, но всего в двенадцати километрах от него, точно так же, почти по одному сценарию, жил, а теперь вот и умер, его старший брат Николай.

***

Иван взял телефон и нашёл последний звонок брату. Оказывается, разговаривали они почти два месяца назад, точнее — месяц и двадцать пять дней! Сомневаясь, снова пересмотрел вызовы и, ужаснувшись, выдохнул:

— Вот как… думал это дня три-четыре назад было, и разговор даже помню…

Он, оправдывая себя перед самим собой, стал вспоминать, перебирая возможные темы общения. Но нет, не помнил! Кроме, конечно, трёпа о том, что всё более-менее хорошо… И кажется, брат жаловался на боли в кишках, да на слабость непонятную. А он, Иван, посоветовал травки какой попить да курить бросить обязательно, совсем… Но это он говорил Николаю всегда, чем часто вызывал его гнев: «Курю, значит надо!..»

Ну, а больше Иван не помнил ничего, и это, именно это, злило его до слёз: «Как же так, ведь столько можно поговорить, пообщаться. Времени же много свободного. И съездить можно, сел на велосипед и через два часа там, а то и меньше…»

Он растерянно вспомнил, что брата уже нет, отчаянно опять заскулил:

— Да быть не может… Что с ним сделается, совсем же молодой… — и плакал, стоя посреди дома, забыв снять верхнюю одёжу.

Через минуту, словно опомнившись, побежал к соседу через дорогу. Тот, выслушав, также удивлённо воскликнул, что, дескать, совсем молодой же брат. Потом смутился и пообещал, что по хозяйству поможет управиться, а баба его корову подоит, сколько надо будет.

Иван вернулся домой и сел на табурет посреди комнаты. Мысли лезли одна на другую: «Как быть сейчас?.. Кто с ним?.. И одеть надо… Помыть…» Эта растерянность, точнее потерянность, от незнания последующих действий пугала, хотя Иван понимал, что именно он сейчас судьбой и жизненным законом поставлен главным в этом скорбном ритуале.

Резко вскочил и, протопав в спальню, вытащил в шкафу из-под белья семнадцать тысяч рублей. Всё, что было из денег вообще. Открыв платяной шкаф, снял свой «германский костюм», купленный уже лет десять назад по глупому пьяному куражу. Костюм, в который он, по хмельной дури, всадил заработанные на калы̀ме деньги, счастья ему не принёс. Жена, и так его совсем не любившая, получив такой повод, тогда и ушла с «чистой совестью» к их общему знакомому, которого, оказывается, наоборот, давно любила. Со зла Иван нарядил в костюм огородное пугало, чем рассмешил всю деревню. Но маленькая совсем ещё дочь, по сумеркам, сняла «германца» и спрятала в бане. Потом он успокоился и костюм занял своё постоянное место в шкафу, «до поры». И вот пора пришла…

Иван опять сел.

«Как же всё так? И теперь кажется, скажи мне месяц, неделю назад, что такое случится, я бы к нему бегом убежал. Я бы с ложки его кормил, горшок выносил и мыслью не показал недовольства или устали… Да я бы… Как так, брат… что молчал?» — слёзные спазмы накатили опять, он стряхнул их рукой и, встав, посмотрел за стекло, ткнувшись с ходу в него лбом. За окном была ночь. Он что-то вспомнил и, взяв телефон, защёлкал кнопками. Наконец поднёс к уху.

— Сосед, привет, — он называл соседями всех, не пытаясь вспоминать у многих в деревне имена, и такое обращение вошло в привычку. Его узнавали, так было проще. — Мне надо в соседнюю деревню, брат у меня помер, помоги, — потом слушал, приоткрыв рот, и продолжал, — никого нет там. Я вот и хочу, что-то надо делать…

Снова слушал и говорил:

— Выпил?! Вот беда… Ну ладно, сейчас Фёдору позвоню, может, он…

Опять тыкал и, набрав, долго ждал. Услышав ответ, теперь назвал имя:

— Федя, помоги горю, довези до брата, очень прошу. Да, туда… Какая ночь? Время шесть! А, ночь, что света нет? Ну, ладно, извиняй.

Иван, глядя на телефон, говорил сам себе:

— Как случилось, так и случилось. Меня никто не спросил-предупредил, что такое приключится…

Оглядев комнату, снял с вешалки подаренный зятем яркий молодёжный рюкзак и, уже не останавливаясь на раздумья, сложил в него аккуратно свёрнутый костюм, деньги — в крепкий, плотно закрывающийся кармашек и, хмыкнув, застегнул его. Снял грязную одежду, переоделся в подходящую, ещё раз осмотревшись, погасил свет и вышел.

Он решил ехать к брату на велосипеде, о чём рассказывал Весне, та стояла, натянувшись на цепи, под тусклой лампой, освещавшей часть ограды и сарай, и внимательно слушала, поворачивая морду вслед его движениям.

— Оставайся за хозяйку. Сосед придёт управляться, не бузи, надо. Когда вернусь, не знаю, так что… так.

Иван выкатил велосипед, надел поверх спортивной шапочки фонарик и, засветив его, покатил по непыльной осенней дороге из деревни.

Часа через два он подъехал к дому брата — в окнах и открытых сенях горел свет. Поставив велосипед, Иван с трудом, оттягивая секунды страшного и нежелаемого, но упрямо вошёл сначала в сени, уловив запах покойника, а затем в дом…

Брат лежал в главной комнате, на невысокой широкой лавке, какую сам и сделал в хозяйство для «посидеть вечерком». Иван, не видя находящихся в избе людей, прошагнул к покойному и, уже не сдерживая себя, наклонившись к его лицу, заплакал. Брат, по-живому улыбаясь чуть посеревшими губами, не открывая глаз, молчал.

Только сейчас он потерял надежду, какая теплилась в нём весь вечер… Брата больше нет…

***

На третий день, вечером, Иван сидел в братовой, прибранной после поминок комнате с соседом и «как бы» другом покойного. Тот, хмельной, возмущённо рассказывал:

— Почему тебе не сообщил, не знаю… Это же у него месяца три-четыре продолжалось, может, чуть боле… Оно, конечно, можа, и раньше, — сосед сделал «умное» лицо с широко раскрытыми глазами, задержав для солидности речь, — но именно тогда брата твово первый раз загнуло. Я-то смотрю, его нет целый день. Зашёл проведать: лежит Колян, глаза в слезах. Ни, говорит, ходить не могу, ни есть, ни даже сидеть. Как с вечера скрутило кишки, где-то там, внутрях, чуть справа, пал на кровать и встать уже не получается… Я-то про «скорую» заговорил, он отнекался. Отлежусь, само, мол, пройдёт… И то правда: через день вижу, вроде как ходит по двору, рукой махнул, ну, значит всё в норме. Скока-та время прошло, сам ко мне притопал и рассказал, что в больницу поедет… Кто-то ему сказал, что надо кинокамеру проглотить, зонд такой — и всё будет понятно про его боли.

Иван внимательно слушал Колькиного друга, но не мог понять, почему же ему, брату, тот не сообщил о своих проблемах. Он даже представил, как брат ему звонит и говорит о болезни. А он, Иван, срочно приезжает и помогает Кольке!

— Стоп, стоп… Да ведь звонил же Колька, рассказывал… А я что сказал: попей травки, полежи, всё пройдёт…

Иван понимал, что именно он отбил желание брата обратиться к нему за помощью. Именно он, слыша в его словах осторожную просьбу о содействии, сразу начинал рассказывать о своих трудностях, требующих постоянного присутствия дома, на хозяйстве… А тот, послушав, как тяжело со скотом и другой живностью, помолчав, заканчивал: «Ну, хорошо, позже созвонимся… Бог даст, подправлюсь, в гости приеду, подмогну чего…»

Отчётливо всё это сейчас вспоминая, Иван не понимал себя, и, не найдя оправдания, вслух вскрикнул:

— Вот сволочь!

Хмельной сосед замолчал и вопрошающе смотрел на мужика.

— Это я себя так. И что же происходит, ведь не слышим уже друг друга, даже в беде. И я тоже, гад занятой…

Колькин знакомец растерянно молчал, глядя на надкушенный кусочек колбасы в руке. Потом, вздохнув, выпил рюмку водки и, доев колбасу, тёр ладони, вгоняя жир в кожу.

— Через несколько дней он приехал: я с вечера свет в избе заметил. На следующий день пошёл к нему узнать, чё да как… Пришёл, а брат твой злой как собака, молчит, но я-то его знаю… Ну выставил свою на стол. Он, правда, закусить достал, сала порезал, хлебушка… По одной выпили — молчит, по второй — молчит, после третьей прорвало Кольку. Вот чё рассказал мне твой брат о болезни. Только опущу не основное, — сосед глубоко вздохнул и уверенно начал. — Как пробиться к врачам, ты сам знаешь, если хоть раз болел. А если нет, узнаешь, что, конечно, не дай Бог никому, — расчувствовавшийся сосед перекрестил себя собранной ладонью и продолжил…

***

Колькин рассказ о болезни, переданный соседом брату Ивану.

«… И вот назначили главную процедуру, как называется, не разобрать, но суть — в нутро заглянуть! А чтобы это сделать, надо и желудок, и кишки очистить от содержимого, что уже довольно трудно. Врач, когда узнал, что живу я за сто вёрст от города, скумекал и решил меня на два дня в амбулаторию определить, чтобы, вроде, без суеты. С вечера поел я как положено: с собой в город брал и сала, и яиц варёных, и творога солёного с луком! Налупились, по крайней мере я, от пуза с соседями по палате, а в ночь, часов в десять, заходит девочка — медсестра в белом! Прочитала мою фамилию на листочке и говорит: «Вам есть на ночь нельзя! Утром клизма». Во как! Я, чтобы её не расстроить, пообещал не есть, а сам-то — под завязку. Ну, ладно, думаю, как-нибудь уж… Утром будит она меня и повела в другую комнатку. Там приказывает, чтоб по пояс раздевался и вставал на кушетку на колени, согнувшись, срамом к ней… Представь… А я смотрю, ей, может, лет восемнадцать-двадцать: в лучшем случае в дочери, а то и во внучки годится! Я к ней так встану и всё! Ведь этой девочке до конца жизни душевная травма гарантирована… В общем, нет, говорю, и не проси… Кое-как уговорил, прислали совсем пожилую санитарку, той терять нечего!.. Закачала она в меня через зад воды ведро, не меньше. И говорит: иди в туалет, что на этаже… Я бегом туда, штаны не застегаю, в руках держу… А там народ с утра уже в очереди, ведь туалет один на десять комнат, в которых по пять человек. И все в него хотят. Я в крик, но там такой же уже сидит, выливается, и через дверь матерится… Туда-сюда мотанулся — хоть вешайся. Есть ещё два туалета, но они под замками, и только для врачей, которым вдруг приспичит… Как ни держался, но уже бежит по ляжкам и вонь смердная… Запихнули меня в женский, там унитаз и небольшая ванночка. Закрылся и, плача от стыда, обмылся, штаны прополоскал… Потом надел всё мокрое, дошёл до палаты и, забрав сумку, убежал оттуда… Если так со мной поступают, пока ходить могу, что будет, если вдруг операцию сделают, лежать придётся? Пусть уж лучше дома, может, и пройдёт всё само… Если, опять же, Бог поможет… А нет, то и ладно… Пожил… Но терпеть такое не буду, словно скотина какая, и то ту моют перед забоем…»

Сосед замолчал и пошёл к двери.

— Умер он через месяц. Быстро так, как по расписанию. Выходил каждый день, а тут нету. Я бегом после завтрака. Лежит. И телефон в руке, вот как…

Иван не попрощался, плача и сморкаясь в грязный рушник.

***

На неделе позвонила Нина, вдова покойного, и сообщила, что поминки на девять дней соберёт она.

Иван согласился:

— Спасибо, Нина… А то я уже не знал, как быть, думал, у себя соберу немного, и ладно… Но, если так, обязательно приеду, и с тобой давно уже не виделись.

Она отключилась, а Иван долго держал в руках молчащий телефон, вспоминая жену брата.

На девять дней приехали с соседом Фёдором на его машине. В Колькиной ограде стоял пассажирский микроавтобус, рядом находилось несколько человек. Иван, растерянный присутствием незнакомых людей, вошёл в дом и с облегчением узнал Нину в тёмных одеждах и со скорбным лицом. Стол был собран самым необходимым для поминания, включая кутью, блины и первое-второе. На помин народу было совсем мало. Иван с Фёдором, поздоровавшись, сели, и сама хозяйка ухаживала за ними. Не пивший ста грамм Фёдор отобедал быстро и вышел курить на улицу. Иван же, захмелев, наоборот, не торопился, и обрадовался, когда к нему подсела Нина. Про житьё-бытьё поговорили быстро, словно совсем дальние знакомые… То-сё, да и ладно. Потом Нина, словно решившись, повернулась к деверю и, понизив голос, убедительно заговорила:

— Я вот что думаю, Ваня… Хату, чтобы не пропала за зиму, сдам каким беженцам с Украины. Думаю, найдутся. А уже после, ближе к весне, лету, буду решать, что делать. Дочь-то далеко, пока приехать не может, но весной обязательно. Вот и решим, как быть с хозяйством этим…

Последние слова кольнули Ивана неопределённостью, но, понимая, что теперь решают вдова и дети брата, он согласно кивнул головой:

— Делай, как считаешь нужным, теперь уж всё одно. Хотишь — продавайте, хотишь — на старость оставьте. Она вот уже не за горами, старость-то… И потянет к земле и покою, мож, и пригодится вдруг хозяйство в деревне.

Невестка неожиданно сухо распрощалась с ним, и Иван, осмотрев уютный дом брата, понимая, что он здесь последний раз в жизни, вышел в холодный день.

Фёдор, уже ждавший его в машине, нетерпеливо тронул. Какое-то время ехали молча…

— Это что, всё родня Нинкина? — Фёдор угрюмо крутил баранку.

— Ну, да. Скорее всего. Она же ни с кем не знакомила. И дочь его, Зинка, не смогла приехать, или не захотела, хотя… как узнаешь.

— Вот тараканы! Все сараи взлохматили и погреба проверили, и делят уже, не стесняясь, как в кино про войну… В руки взял — моё! — Фёдор зло замолчал, и уже до дома ехали молча.

***

Ночью Ивану приснился страшный сон. Его покойный брат Николай пришёл к нему и, сев у дверей на лавку, жаловался: «Солонину всю вытаскали. Десять банок огурцов, двенадцать помидор, капусту квашеную, сколь, не помню. Картоху едовую выгребли, но погреб не утеплили, посадочная вся перемёрзнет, что высаживать весной буду… А цепь собачью, шесть метров, новый Нинкин мужик забрал, говорит, им пригодится. Они вроде как в частном секторе живут, им без цепи такой никак: у собаки радиус захвата маленький!» Сам Иван что-то говорил, успокаивая брата, и пытался посмотреть ему в глаза. Но тот упорно отворачивал лицо, повторяя жалобы, а потом встал и, не прощаясь, вышел…

Проснувшись испуганный, вспомнил весь сон досконально и утвердился в догадке: «Не прощался… Значит, ещё придёт…»

Потом до утра сидел за столом, пил горячий чай и плакал, жалея брата и себя.

***

Утром пошёл к почти столетней бабке Никулихе. Та, придерживаемая пожилой уже внучкой, играющей роль посредника, долго не могла понять, о ком разговор, и, шамкая пустым ртом, переспрашивала:

— Ты Проховой Лидки сын? Помню, помню! А кто помер тоды? Брат! Вона как, и брат был?!

Она долго копалась в Ивановой родословной, и, наконец, разобравшись с помощью внучки и узнав просьбу последнего, пошевелив губами, выдала:

— Съезжай в церкву. До сорока дён закажи молитву об упокое и свечки всем поставь. Чичас она ещё тут мотается, а коли в его доме уже другие хозяева насели, она к тебе и пришла, как к самому близкому…

Иван до этого не слишком разбиравшийся в таких делах, не поняв, переспросил:

— Кто? Кто пришёл, он помер, тебе говорю… — и уже внучке, — ты ей переведи, что ли. Кого она несёт, или недослышит?

Но бабка, округлив глаза, возмущённо зашамкала сама:

— Душа его пришла. Видать, сам упокойный до этого к тебе обращался за помощью какой… И вот теперь помнит, куда идти, пришла. С девятого дня она без тела, бездомная значит. До сорокового дни тута будет. Вот ты и помоги ей, закажи молитву и оставит она в покое мир этот грешный… и тебя!

Немного запутанный такими тонкостями, но поняв суть, Иван положил на стол пакет с подарками: шмат сала и два килограмма своего творога, и, попрощавшись, вышел.

Дома, отдыхая после вечерней управы, решил ехать в церковь в пятницу вечером, чтобы с утра субботы сделать дело и на четыре часа вернуться домой. Зная город, он понимал, что за день туда и обратно ему не успеть: «А ничего. У Нинки ночлега попрошу на одну ночь. Поди не откажет, я ей плохого ничего не делал».

Назавтра, в четверг, загодя договорился с соседом про управу и, проходя домой, пообщался с Весной.

— Ты уж не обижайся. Опять на два дня почти уезжаю. Тебе хозяйничать, а соседа знаешь, потерпишь…

Умная псина понимала, что сейчас её могут почесать, натянулась на цепи, как винтом виляя хвостом, и, съедаемая нетерпением, поскуливала! Хозяин почесал ей выбитую ошейником шею, выгибающуюся под рукой спину и в довершение хлопнул по болтающемуся заду. Благодарная за внимание Весна звонко взлаяла, призвав к перекличке всех соседских собак.

Вечером, уже перед сном, чистый и побритый Иван выбирал одежду. Её, этой одежды, было не то чтобы много, но накопилась она в шифоньере за долгое время, поэтому была разномастна и неуютна для отвыкшего от неё Ивана.

Ещё совсем не старый, но почему-то решивший жить именно так, как жил теперь, про всякую там «моду» он знал только из телевизора. Недавно смотрел какой-то концерт, ему запомнился и понравился певец в джинсах и пиджаке. Джинсы у Ивана были, пиджака не оказалось. Долго перекладывая с полки на полку в шифоньере пахнущие затхлым вещи, нашёл шерстяную кофту. Нарядившись, прошлёпал к рукомойнику, где висело большое зеркало. Но оно выхватывало только верх: джинсы были внизу, и общий вид был скрыт. Долго пытался, приподнявшись на носках и клоня голову через кран к зеркалу, оценить наряд в целом, но не получалось. Плюнув от злости, сбегал в сенки и принёс табурет, старый-престарый, весь рассохшийся и шевелящийся, как живой. Отойдя к центру комнаты, оценил взглядом расстояние до зеркала и, удовлетворённый, поставил табурет. С сомнением покачал, но, решив не отступать, по очереди, право-лево, залез на него и, медленно отпустив руки, выпрямился. С трудом, не отрывая глаз от ног, поймал положение и потихонечку посмотрел в зеркало. Ну и ну! До зеркала оказалось неожиданно далеко, но даже то, что он увидел, вызвало в душе неподдельное возмущение. Из бессовестного стекла на него смотрел какой-то нескладный мужичок в измятых, словно нарочно, джинсах и серой, явно конца девяностых годов прошлого века, кофте. К тому же по груди шла нечитаемая иностранная надпись. Иван расстроился.

— Не пойдёт, конечно. И джинсы, и кофта — гадость. Давно надо было выбросить. В такой одёже пойди управляться, так корова молоко не отдаст, не узнает! Да и надпись непонятна, не по-русски, вдруг, правда, мат?

Корова, конечно, была не шибко авторитетом, но ссылка на неё всегда означала окончание рассуждений.

Устав балансировать на шатающемся постаменте, Иван, решив соскочить по-молодецки, поднял левую ногу и, чуть отпихнувшись правой, потерял опору… Удар об пол был не столько болезненным, сколько обидным и неожиданным. Он полминуты полежал для порядка, пытаясь выждать, где болит, но нигде не болело. Бедолага вытянул ноги, сложил на груди руки и затаился: «Всего пятьдесят с небольшим. Всего! Но жизнь почему-то летит стороной, цветная, весёлая, крикливая и непонятная. А тут… Ведь даже уже ни о чём хорошем и не думаю, а только о смерти, подводя её как итог под всё, что происходит теперь. Но жить-то ещё лет двадцать, — он быстро посчитал сумму и переправился, — двадцать пять, минимум… И что? Я же с ума сойду, оценивая всё происходящее только с позиции предстоящего ухода. В конце концов, зачем жить, всё равно однажды конец?..»

Он встал, собрал обломки табурета, сложил их у печи, затем стянул с себя смешную одежду: «Что за дурость, не венчаться же еду, а совсем наоборот…»

Разволновавшийся мужик погасил свет и лёг на свой родной диван, с выдавленной под его тело ложбиной, и, перекрестив в темноте лицо, закрыл глаза.

Ночью опять было тяжело. Его о чём-то просили, напирая на то, что он обязан помочь. Потом ругали за неподстриженную голову, за грубые руки и за нелеченные два коренных зуба… Иван отбивался во сне, но не мог понять от кого. Это было до судорог в теле, страшно и больно. Те, из сна, рукоприкладствовали. Он нездорово проснулся, чувствуя себя совершенно разбитым и испуганным. Опустив руку на лицо, понял, что плакал.

— Господи! Прости меня, грешного. Я сделаю всё, всё, что положено… и даже больше, — как заговорённый опять перекрестился и, сжавшись по-детски под одеялом, неспокойно уснул.

***

Утром оказалось, что ему сегодня на смену. Иван не мог понять, как он просчитался, но в календаре стояла большая буква «с». Он, торопясь, пощёлкал кнопками телефона и, подождав, заговорил:

— Саня, отдежурь за меня сегодня… Очень надо, я в церкву еду молитву заказать. Да не смогу послезавтра, — он немного запнулся, думая, — на сегодня с попом договорился… Почему баба? Мужик с бородой, — и, опять чуть замедляясь, уже врал без разбора, — с ними же надо заранее договариваться о таких делах. Мне на сёдни назначили, к обеду!

Потом минуту слушал и удовлетворённо закончил:

— Ладно, как скажешь, отдежурю. И молока бутылку принесу… И яиц десяток… Договорились…

Наконец он, выключив телефон и закончив:

— Вот хапуга! – Пошёл в утреннюю темноту управляться.

***

В шесть часов вечера Иван, держа на коленях свой цветной рюкзак с подарками, ехал на рейсовом пазике в город. За мутными стёклами мелькала холодная, начала ноября, ночь, вернее, темнота, иногда разбиваемая светом встречных машин. Где жила бывшая жена брата, он знал. С самим Колькой возили туда дрова для бани года три назад. К тому же это самая окраина города: от первой остановки автобуса пешком пятнадцать минут. А уже от Нинки до церкви, утром, ещё столько же лёгким шагом.

На ходу стёкла автобуса совсем застыли, и, чтобы не проскочить остановку, путник заранее встал в передних дверях. Когда автобус, прогазовав белым паром, уехал, Иван убедился, что жизнь не стоит на месте. По крайней мере вокруг остановки всё незнакомо: окружено стройками с высвеченными в темноте подъёмными кранами. Но он, не растерявшись, интуитивно пройдя мимо гор мусора и заборов, подошёл к высокому каменному дому, где жил незнакомый мужик, к которому убежала жена его брата… Иван нажал белую на тёмной калитке кнопку вызова и скоро услышал хлопнувшую дверь, а затем голос бывшей снохи.

— Ну, кому там чего надо?

Иван, как мог радостнее, привстав на цыпочки и всё равно ничего не видя, ответил:

— Нина, здравствуй. То есть, добрый вечер. Это я, Иван. Брат… — и он замолчал, не зная, как ещё обозначить себя.

Дверь, прощёлкав затворами, приоткрылась.

— Ты чего припёрся на ночь глядя? Время попутал?

Нежданный гость стал торопливо объяснять, для чего он здесь, сбивчиво пересказав свои волнения, включая сны и направление старой Никулихи. Закончил он просьбой переночевать, не предоставляя стола, а наоборот, с подарками от него.

Бывшая сноха, не сомневаясь, ответила:

— Никак не смогу. Михаила дома нет, он на сутках, как же я тебя в дом пущу. Объясняй потом, кто ты мне — а кто я тебе.

Иван в растерянности отшагнул от калитки, давая понять, что без разрешения ломиться не будет.

— Я в кухне ночь просижу, а утром спозаранку уйду. Церковь же рано откроется, — и чтобы уж наверняка её разжалобить, добавил, — не чужие же, поди, совсем.

Нинка, освещённая уличным фонарём, выступила за калитку и, прижав её спиной, вдруг с шипением затараторила:

— Не чужие, говоришь? А ты помог мне с поминками, подсобил девять дней отвести? Не спросил, может, что надо, сноха родная? Так за наш счёт вашу родню и поили, хорошо Миша в положение вошёл, помог. И даже в деньгах не отказал, по сути, чужому человеку. А вы-то, где все были?

Иван оглох от растерянности и обиды. Он прекрасно понимал, что всё на поминальный стол было взято в доме брата, только водки, конечно, несколько бутылок за деньги приобретено. Но тем не менее ему захотелось оправдаться, объяснить, что ничего плохого не хотел, и что он, в конце концов, готов внести деньги, какие она скажет. С трудом поборов первое, озвучил второе. Женщина неожиданно согласилась.

— А мне много не надо, давай пять тыщь, как раз половина наших растрат. Ещё не считаю, за машину сколько отдали, а то бы и не приехали, не помянули по-положенному…

Иван трясущимися руками достал кошелёк и, открыв его на просвет фонаря, вытащил пятитысячную купюру. В кошельке осталось пятьсот рублей да в кармане мелочь. Она резко взяла бумажку, также растянув её на свет, удостоверилась в номинале, и, вздохнув, словно ничего не происходило, предложила:

— Баню сегодня топили. Хочешь, переночуй, на полку не замёрзнешь… А в дом не пущу. Мне нервы из-за тебя тоже тратить не шибко охота.

Она открыла калитку, и Иван, словно заколдованный, молча и торопливо проскочил через ярко освещённую ограду, сразу в баню, к которой три года назад сам сгружал дрова, привезённые для Нинки по просьбе брата. Уже подходя к дверям, услышал:

— На ночь собаку выпускаю, так что до утра не выходи, ногу откусит.

Иван зашёл в предбанник и услышал, как загремела цепью собака, потом хлопнула входная дверь. Всё, в тюрьме!

***

Злая псина сразу закрутилась у его неожиданного пристанища. Наверное, чувствуя чужого человека, громко нюхала входную дверь, скребла, злясь, порог и иногда, порычав, лаяла. Поставленная без фундамента баня ночью совершенно выстыла, и Иван уже не лежал, а сидел, нахохлившись на полку, подсунув под зад случайно найденное в темноте полотенце. Организм, привыкший работать сутки-трое, ночью затребовал перекуса или хотя бы обязательного чая. Но любое шевеление вызывало возмущённый и нервный лай собаки. Он терпел… «А может, это мне испытание или предупреждение какое? Мол, не живи среди всех отшельником, вспомни в себе человека. И узнай людей в окружающих тебя!»

Ивану казалось, что он и не был нелюдимым: соседям, если что, помогал, ребятишек любил местных, какие под ногами шныряли. Но ситуация с братом перетягивала все известные ему свои добродетели. И, не находя опять оправдания, глушил обидные мысли о снохе, заставляя себя смиряться: «На себя посмотри! Потом суди!»

Под утро совсем замёрз, впав словно бы в летаргический сон. В голове билась мысль посмотреть время, но понимание, что придётся раскрываться и лезть в карман за телефоном, останавливало.

Через вечное время хлопнула входная дверь, и он услышал, как Нинка кричала на собаку. С трудом, словно скованный изнутри льдом, слез с полка, нашёл на ощупь рюкзак и двинулся аккуратно к двери, ориентируясь по окну. Нинка опередила, и дверь раскрылась прямо перед носом.

— Живой?

Иван, выступив на улицу, переждал боль в отёкших конечностях и, стараясь быть спокойней, спросил:

— Вы баню когда топили, честно?

— Ну, в четверг, позавчера. И сегодня будем, как Миша с работы придёт. Не умер же, чего ещё надо. Специально тебе топить — так не барин поди, жара ни к чему!

— Да уж, спасибо, что не сжарился… — Иван, разминая ноги, пошёл через ограду к калитке, пытаясь накинуть негнущимися руками рюкзак.

Справившись, остановился в калитке и, не удержавшись, спросил ещё, чтобы окончательно удостовериться, кто он для «ранешней» родни.

— А свет-то зачем отключила? Просто бы высчитала по-родственному за ночь, заплатил бы, никуда не делся.

— Иди давай, родственник… Другой спасибо бы сказал, а этот… Глянь-ка, спать ему темно!

Она защёлкнула задвижку на воротах, заскочила в дом, и, сильно хлопнув дверью, погасила лампочку над крыльцом.

Иван, не поворачиваясь, уже быстро шёл по предполагаемому направлению к церкви, пытаясь унять внутреннюю дрожь.

Огромный Божий дом высветился сразу, как только он дошёл до просторного парка, известного ему ещё с молодых лет. Не был здесь Иван уже лет тридцать, но парк, наоборот, показался не разросшимся, а каким-то аккуратно-компактным, ровно разрезанным, будто торт, стылыми асфальтовыми дорожками. Сама церковь, огороженная чугунной оградой и освещённая прожекторами, смотрела лицом-фасадом с открытыми глазами-окнами и дверьми-ртом. Чугунная калитка открыта, Иван радостно заключил: действует! Измученный сомнениями и неуверенностью, он больше не хотел ждать. Подойдя к широкому, на три стороны, крыльцу, стянул с головы шапочку, быстро перекрестился, вдохнул полную грудь воздуха, и быстро вошёл в пахнущее ладаном божье место…

***

Вышел из церкви Иван через четыре часа. Устало отшагал от крыльца и, повернувшись у калитки, теперь уже широко перекрестился, отвесив дополнительно смиренный поклон.

— А что теперь, третьего не дано. Надо вникать и чтить, если правда именно в вере.

Выйдя за забор и отдышавшись от непривычного ладанного угара, он понял, что очень хочет есть. В рюкзаке лежали приготовленные подарки снохе. И вот теперь они оказались как нельзя к месту. Времени до автобуса было с лишком и, оглядевшись, увидел чуть в стороне длинные парковые скамейки, совершенно пустые по причине холода. Но нет, на одной сидел пожилой мужик — его Иван видел в церкви — и закусывал, разложив снедь на газетных листах. Шёл, и не ожидая от себя, напросился улыбаясь:

— Можно к вашему столу, со своим, перекусить?

Мужик поднял удивительно добрые глаза и словно об обязательном, изначально решённом, тоже улыбаясь, сказал:

— Да садись, конечно! Можно и без своего, у меня целая сумка ёдова: мать наложила будто на неделю. Она ещё помнит, как на быках в город ездили, вот по старости и проявляет инициативу. Хотел тайком выложить половину, да решил, что останется, каким нуждающимся раздать, ну, нищим, вроде, как в кино. Дак они на меня как загалдели, когда пирог да яйца достал, жуть… Ты, говорят, сам жри свои хлеба, нам давай деньги… — и, смущаясь, закончил, — вот и стараюсь теперь, чтобы домой не везти.

Он опять поднял доброе лицо и, уже рукой, ещё раз пригласил. Иван сел и, достав своё, порезал на общий стол. Минут десять-пятнадцать молчали, пробуя теперь общие разносолы.

Случайный знакомый был явно старше, широколиц, добротно и чисто одет по-деревенски, просто подстрижен, и совершенно осязаемо спокоен. Немного насытившись, Иван вспомнил, что не познакомились, и, дождавшись взгляда, протянул руку. Собеседник опередил.

— Пётр. Пётр Иванович! Из деревни Б. нашей области, приезжаю вот уже в третий раз, по жене покойной службу заказываю. И сам маленько того, исповедаюсь как бы… — он говорил тихо, словно боялся непонимания и, следовательно, осуждения.

Наш паломник, не приглядываясь к собеседнику, рассказал о себе.

— Приехал тоже службу заказать, но не получилось… Так, свечки поставил за упокой, потом ещё приеду, дня через два.

Новый знакомый поддержал разговор:

— А по какому поводу? Если возможно поделиться…

Иван, влекомый доверием к совершенно незнакомому человеку, рассказал о смерти брата со всеми последними своими шагами, кроме ночёвки у Нинки. Но, чтобы объяснить, почему нет денег заказать службу, опять немного соврал, выгораживая и себя, и сноху.

— Утром заскочил к ним с автобуса, попроведать, а им дрова для бани привезли. А она же одна, брата всё любит, хоть и жили порознь… С деньгами тоже не совсем: дочь опять же с ней… Вот я и заплатил, хоть и отбивалась, вроде не надо…

Пётр Иванович полез в карман и, вытащив кошелёк, стал пересчитывать в нём купюры. Иван растерялся и даже немного расстроился, поняв, что делает собеседник. Он торопясь стал отнекиваться, но Пётр Иванович сам вздохнул с сожалением.

— Да, неудача, совсем мало, ещё билет брать домой. Придётся тебе приехать. Хотя… Знаешь, что я однажды слышал от очень серьёзного человека?

Иван, радуясь, что всё так закончилось (брать в долг он не любил), внимательно слушал. Пётр Иванович, надев шапку, снятую во время обеда, начал:

— Человек этот сказал, что если в то время, пока душа уже без тела, но ещё не призвана Богом на суд, мечется около потерянного дома, и вдруг где-то недалеко рождается новый человек — явление, как мы знаем, тоже сначала бездуховное, она может, с позволения Божьего, в него вселиться!

Иван, не уяснив сути, но поняв, что это важно, переспросил, с недоверием улыбаясь:

— Кто в кого и с чьего разрешения?

— Ну, грубо, душа твоего брата, если, конечно, он отмолил грехи свои в момент болезни…

— А он молил, точно знаю…

— Могла быть допущена в тело младенца, рождённого в это самое время, где-то там у вас, недалеко.

Иван, продолжая улыбаться, дожёвывал непропечённую шкурку от самим же солёного сала, был совершенно сражён логикой услышанного. Сразу, словно бы ему сказали, что брат не умер, а уехал в другую страну или, лучше, улетел на Луну! Не увидишь, конечно, его больше, но он жив, здоров, может, герой будет или уже… И, поняв, что это, даже в разлуке, в тысячу раз лучше, чем смерть, радостно принял теорию.

— А ведь точно, как я сам не сообразил, вот ведь… сразу отпевать, не узнав нормально…

Он быстро попрощался с Петром Ивановичем и, закинув за плечи рюкзак с тремя восковыми свечками и маленькой брошюркой молитв, затопал через многолюдный уже парк на остановку.

***

Вечером, после управы, Иван, взяв пол-литра совхозной (магазинной) водки, шёл к знакомому мужику Владимиру Бердневу, в народе — Баяну. Этот Баян был удивительным, превосходным баянистом, причём самоучкой. Его звали на все праздники в деревне, а иногда и без праздников — душу порадовать.

Был он непривередлив, совершенно бесхозяйственный и одинокий, цену за услуги не задирал, брал даже продуктами. Но что особенно интересно, он знал все новости в деревне досконально! Рассказывал красочно и самозабвенно, немного путаясь в именах, времени и лицах. Но суть именно в том, что новость, любую, он знал.

Хозяин сидел в тепло натопленной хате посреди кухни на высоком крепком табурете с незабвенным баяном на голых побитых коленях. Гость удивился его виду, но, поняв, что в доме жарко натоплено, успокоился: «Хорошо, что не пьян».

Не поднимая головы с мехов и чуть убавив звук, Вовка поздоровался и объяснил:

— Сейчас. Немного тренирую пальцы. А то отвыкнут без каждодневной работы, тогда всё, ничего нормального не сыграешь. Душа, мысль, уши знают, как надо играть — руки без тренировки не могут.

Он, играя, наращивал темп, складно подстукивая ногой и, прикрыв плотно глаза, улыбался, угадывая, что это хорошо. А когда Ивану стало казаться, что сейчас вот и начнётся самое важное, для чего и играют музыку, тревожащую душу, она резко прервалась. Он по инерции, опережая несыгранный такт, клюнул головой и разочарованно выпрямился:

— Ну, ты даёшь — уф, аж мурашки по коже…

Хозяин поставил инструмент на широкий стул у стола и, пригласив присесть гостя, сам примостился сбоку от своего музыкального друга, как бы обозначая его компаньоном, живым и душевным.

— Шестнадцать лет тут живу, в первый раз ты пришёл. Даже немного растерян. Но боюсь, что тебя огорчу, на поминках не играю. Раз пробовал, но плохо получилось. Родные просят любимые песни покойного, и обычно в грустной тональности, и темп потише… А как, скажи, пожалуйста, скорбно сыграешь популярные шлягеры шестидесятых, семидесятых годов? Не знаешь? То-то! — он откинулся на спинку стула, приобнял левой рукой баян и легонько стукал по нему пальцами.

— А кто сказал, что я к тебе за этим пришёл? — Иван, улыбаясь, вытащил из кармана пол-литра, — может, наоборот, отдохнуть и выказать уважение тебе и твоему таланту.

— Ну, это другое дело! — голоногий, в смешных цветных шортах, хозяин буквально в минуту собрал на стол, выставил две рюмки и, чуть задумавшись, стакан воды.

— Это запить, иногда первая встревает в горле, не проглотишь! — он подтащил табурет, на котором играл, и сел теперь напротив гостя.

— Ехали?!

Иван открыл бутылку, налил почти по полной, и они синхронно, аккуратно и глухо стукнув рюмками, закинули в рот «по семьдесят». Немного закусив, выпили ещё по одной: чтобы «не потерять тепло в груди».

— То есть пришёл ты вдруг просто так, сказать Вовке Баяну, какой он удивительный музыкант, — молодой ещё мужик смотрел чуть хмельными глазами, явно призывая к разговору.

Гость помолчал, словно сомневаясь секунды, но уже по-свойски махнул рукой.

— Ты всё в деревне знаешь: и в нашей, и в соседской. Может, скажешь, если есть такое, что кто-то родил здесь около двадцати дней назад?

Лицо Баяна изменилось. Он резко вскочил и, отпрыгнув от стола, затараторил спутанно и торопливо:

— Ах вон ты чё! Сама послала? Так я тебе скажу, что это не моё, не моё! Понял? Я там всего четыре раза был, четыре раза! Причём три — пьяный почти в умат. Что, если спали вместе? Мне же надо было где-то спать, я же не собака, чтобы на полу… Вот и лёг на её кровать. То есть ложился… А было всего раз, и то так, без желания, без кайфа как-то. Я больше после того раза и не пошёл, понял, что не понравился… зачем мучиться?

Он, бегая по комнате и размахивая руками, вполголоса кричал, поглядывая на дверь, словно ожидая кого-то. Затем, не понимая, почему «посланный ею» Иван молчит, неожиданно, словно обрывая музыку, припал к столу:

— Это Кошалёв гад, точно тебе говорю, дядя Ваня, Юрка Кошалёв. Он меня и выцепил, когда я последний раз от неё уходил. Прижал к забору и давит пальцами горло, словно гусю. Я не пойму ничего, а он слюнями в морду: «Моя она, если ещё раз придёшь, на вилы насажу…» — и дерёт горло ногтями. Еле вырвался, хотел обматерить его, а говорить не могу, шиплю, как действительно гусь. Короче, домой прибежал и больше — ни ногой, ну её к лешему, и с любовью, и с кроватью… Я и забыл уже почти, а тут узнаю — родила!

Вовка сам сел и, налив водки, взволнованно хыкнул, запил водой и забарабанил пальцами по столу, отводя воровато глаза.

— Так ты скажи, кто родил-то? Мне надо знать! — Иван встал и надевая куртку, не мог попасть в рукав. — Кто? Имя забыл?

Баян, ничего не понимая, тоже встал, и на всякий случай отходя в спальню, назвал:

— Зинка Фролова, кто?! А то не знаешь, кто послал, вот кино индийское, в двух сериях, где все родня!

Иван вышел, громко хлопнув дверью.

— Хорошо, что не ты отец.

***

Придя домой, долго сидел одетый, упорно глядя, как от ботинок тёмными струйками растекалась тающая в тепле грязь.

Скоро всё остынет… Потом природа поседеет первым робким снегом, ещё тонущим в лужах, но уже спокойно лежащим на подстылой земле. Сколько раз, сколько раз видел он это, Господи, но всегда душу охватывает грустный восторг, когда выходишь утром, а мир сед… Сед и немного суров: не холоден, а именно миролюбиво суров, словно пожилой, любящий тебя отец…

Иван и отца вспомнил, уже больного, коротко стриженного и вдруг совершенно седого, хотя уезжал в больницу статный, русый сибиряк. Его не было долго, а когда привезли, сам идти не мог. Они с братом, с двух сторон обхватив за тело и ноги, несли его с дороги через снег домой, а отец плакал, и слезинки настывали в высокой щетине на провалившихся щеках. И Колька плакал, смешно и страшно корча лицо, не сдерживаясь и громко всхлипывая. А сам Ванька плакал, ненавидя себя за то, что не ездил к отцу в больницу: ведь он наверняка смог бы ему помочь…

Стоп! Вот видишь, Иван, забыл ты, как просил перед смертью отец вас держаться друг друга. А вы обещали, да не сдержали слово… Но только память с сожалением укорит в этом, а время отберёт потом и сглотит торопливо, как глотает всё.

Он очнулся от дум, вытер ладонью мокрое лицо и, быстро раздевшись, лёг спать, не протопив на ночь печь. Уже засыпая, решил не вставать завтра до свету — а это почти до десятого часа. Ещё подумал, что скот будет орать, но… не сдохнут за один раз. Уснул.

Проснулся ещё в темноте, чувствуя лицом прохладу в доме. Попытался уснуть, но не смог, и, поняв, что выспался, решил вставать. В доме у него удобств не было, и он, не позволяющий себе «слабости в ведро», накинув старый, длинный утеплённый плащ именно для этого дела, выскочил до ветру в красивый, самим сделанный туалет. Прискакал обратно быстро, замёрзший и окончательно проснувшийся. Было шесть с небольшим. Поставив чайник, начал растапливать печь.

«А где же живёт Зинка? — он знал, что найдёт её, но хотел вспомнить сам, чтобы не спрашивать односельчан. — Начнут, зачем да почему, смешки-уколы… А она, по-моему, совсем соплячка ещё: лет тридцать, может, с небольшим».

Чайник отключился, он встал и заварил крепкий чай с сухим имбирём, какой заготовил сам. Вернувшись к печи, зажёг белую, скрученную в трубочку, берёзовую кору и, аккуратно подсунув её под дрова, закрыл дверцу. Верная, как добрая собака, печь сначала тихонько заскулила, чуть сбиваясь и начиная вновь, потом, уже разгоревшись, протяжно и чуть слышно завыла, призывая замёрзшего хозяина к теплу, домой! Иван тянул терпкий, чуть подслащенный чай, сидя на низком стульчике, и смотрел через щель на горящий язык этого верного домашнего существа.

— Управлюсь, вспомню: суета здесь не нужна…

Ему было пятьдесят два года, но именно теперь он почувствовал себя старым и совершенно одиноким…

***

С утра варил творог из обрата. Сначала два дня копил в погребе молоко, затем на электрический сепаратор, после — сливки на сметану, обрат на творог. Сметану можно просто сторговать, а можно на масло сбить. Если на масло, останется ещё пахта: её остуженную он сам очень любил. Вообще, Ивана поражало разнообразие продуктов, которое можно сделать из молока. Он смолоду научился готовить любой деликатес, включая простоквашу. Но со временем дачники, да и просто «безкоровные» местные, убедили его в коммерческой выгоде этого занятия и теперь его «молочка» была нарасхват, и даже по записи. Это было очень удобно и приносило ощутимый доход, который почти весь он тратил на пятилетнего внука, сына дочери, Петруху.

Сегодня, отторговав по записи (два кило творога, полкило масла, баночка сметаны и «полторашка» молока), остатки сложил по чистым баночкам и упаковал всё в рюкзак. В двенадцать дня пошёл.

Сама Зинка появилась в деревне лет пятнадцать назад и поселилась, неизвестно почему, у бабы Стеши Фроловой. Может, та пожалела, только оказалось, что, как баба Стеша померла, пришлая тоже этой фамилии. А никто и не разбирался, да и милиция сюда попадает, только когда выборы проходят. Посидят сутки в клубе и до следующих забывают дорогу в эти места, конечно, если не порешат кого местные алкаши. Но то совсем редко, слава богу, народ в деревне теперь тихий и скрытный: лишь бы меня не тронули…

Иван прошёл мимо фроловского дома. Не заметив ничего, шагов через пятьдесят развернулся резко и, как ни в чём не бывало, пошёл обратно. Теперь смотрел уже через левое плечо, до минимума сбавив ход, размышлял: «Дорожка к дверям натоптана, дыма вроде нет, но над трубой жар шевелит воздух. Значит, дома…»

Он уже хотел повернуть, но из-за угла вынырнул знакомый мужик, и Иван, поздоровавшись кивком, озабоченно проскочил до перекрёстка. Там, крутанувшись, убедился, что «фарватер» чист, быстро вернулся и, уже не думая, зашёл в избу, стукнув для порядка казанками в дверь.

***

В доме шибанул в нос запах маленького ребёнка, но очень уж резкий, и со спиртовой прокисью, словно в утреннем пивном баре. Он вполголоса назвал имя предполагаемой хозяйки и, затаившись, полминуты ждал ответа. Постояв, скинул чуни и, мягко ступая, прошёл через кухню с навязанными поперёк верёвками в, как он решил, спальню, задёрнутую по проёму простынёй. На широком диване лежала Зинка в коротком халате, и громко сопя, спала. А в её скрещённых руках лежал завёрнутый в пелёнку младенец с маленьким кукольным личиком. Иван, испугавшись, что она его задавила своей ручищей, быстро подошёл и положил её руку вдоль тела. Зинка открыла глаза.

— Ты чё, дя Вань? — она узнала его сразу, хотя никогда не общались близко.

Иван, воровато отведя глаза от полураскрытых грудей, отошёл от дивана.

— Задавишь, побоялся. Он же ещё, смотри, куклёнок совсем…

Хозяйка резко поднялась, одёрнула на груди халат и села на диван, собирая волосы в пучок.

— А ты кто? Какая инспекция малолетняя? Или, может, по своему вопросу запёрся?

Иван сел напротив, скинул с плеч рюкзак и поставил его между ног. Кашлянул легонько из-за пересохшего враз горла, прикрыв рот рукой, потом начал:

— Ты, Зина, ничего не подумай. Без злого умысла я, то есть не ругаться, а даже наоборот. Вот принёс продуктов молочных пикунёнку твоему, пускай рубает и растёт, — он, торопясь, развязал рюкзак и стал выкладывать прямо на пол баночки и пакет с творогом. — Как съест, Зина, ещё принесу, и поболе могу. Он же растёт, само собой, и никуда от этого не деться, — Иван радостно заулыбался своему пониманию происходящего.

Женщина тоже засмеялась, оперевшись о диван и закидывая в смехе голову.

— У тебя дети были, дядька?

— Были, и сейчас есть, взрослые!

— Дак неужели же не знаешь, что ему пока месяцев до шести-семи вообще ничего нельзя, кроме молока вот этого? — она вдруг приоткрыла халат, показав большую, упругую грудь с ярким, чуть длинным соском.

Мужик испуганно отвернулся. Она, засмеявшись, встала, рисуясь одёрнула одежду, плавно провела из-под грудей по талии руками:

— И пока он на отсутствие пищи не жалуется. А ты бы лучше пива принёс полторашечку, мне бы не помешало.

Ивану вдруг кольнула в сердце эта просьба. Он ничего не знал об этой молодой и ещё очень красивой женщине, но совершенно не хотел, чтобы она пила.

— Послушай, Зин, а как же пацан, ему-то вдруг чего не так будет, дело же серьёзное: дитя!

— А что ему будет… спать только крепше и дольше, так мне опять же на руку. Немного собой займусь.

Иван, торопя себя, думал, не убирая банки с пола, и пытаясь не смотреть на хозяйку.

— Знаешь, — он наконец хлопнул по коленям и, продолжая смущаться, глядел на диван с лежащим свёртком, — ты сама кушай это всё и корми пацана. Только не пей! Как он станет сам есть, тогда перейдём на нормальную пищу, а ты уж, если не в силах терпеть, выпивай немного, даже сам буду покупать алкоголь, если что…

Зинка хлопнула руками по бёдрам.

— Ох, вы посмотрите на него! — и, подойдя почти вплотную, встала ему под взгляд. — Ты кто такой? Припёрся неизвестно откуда, во второй раз его в жизни вижу, а он мне лицей преподаёт, как сына воспитывать… Что тебе до меня или до него?

Она протянула открытую руку к дивану.

Иван, уже не в силах отворачиваться от наседающей женщины, встал и примирительно продолжил:

— Я дурного не хочу. Помогу тебе ребёнка на ноги поставить — и всё. Просто так. Одной тебе сейчас трудно будет, вот я и решил.

Последние слова он произнёс с уверенностью, словно Зинка сама его об этом просила. Но распсихованная женщина схватила Ивана за ворот и, дыша в лицо вчерашним перегаром, вполголоса кричала:

— Что тебе надо вдруг от меня и сына моего, дурак?

Иван спокойно отвел её руки, немного толкнув, посадил на диван, дождался, пока перестанет биться и кричать. Она, поддавшись его силе, сидела, возмущённо отдуваясь, и смотрела, как он натягивал чуни.

— В доме так больше не блажи: ребёнка напугаешь. Вообще, как договорились, так и делай. Я завтра приду, ещё поесть принесу и тебе чего куплю, — он встал в проёме, открывая дверь повернулся и, взглянув прямо на молодую мать, произнес:

— Родня он мне, оказывается! Слышишь? И потому я шефство над ним возьму, вернее, взял. Так что, до завтра, Зина…

Дверь по-хозяйски негромко хлопнула и прижалась от тяжёлого плеча мужика. Чтобы не отошла!

Женщина, ничего не понимая, испуганно заплакала…

***

Назавтра хлопот накопилось — полный рот. Навалившиеся вдруг дела, связанные с отсутствием, враз изменили привычный порядок дома, а в хозяйстве и подавно. Чужие руки, конечно, могут заменить твои на время, но лишь поверхностно. Обычно так: печь протоплю, но дров приготовь; корову выдою и сена подтолкну, но ты его натаскай под крышку к яслям; яйца соберу и корма сыпну, подчистить и соломки подстелить — сам. Вот и приходится потом полных полдня чистить, таскать, убирать… И корова вдруг вздрагивает от прикосновения, и куры замокрели от несвежей подстилки, да и дом враз потемнел без хозяина… Бедная же Весна так радовалась и выказывала своё восхищение, что пришлось её закрыть на время уборки в конуру. Когда же наладил всё по-своему и зашёл домой, полдня пролетело, и улица уже за окном сереет. Иван решил сначала добежать до Зинки, потом уж растопить печь и заняться домом. На этот раз сложил банку сливок и бутылку молока в целлофановый пакет, яйца аккуратно в другой. «Чтобы не таскаться с рюкзаком, как турист, принёс, оставил — и всё!» — размышлял Иван.

Надеясь, что ненадолго, и не закрывая на замок дом, вышел на холодную улицу, с целью прийти к Зинке с одной стороны, а уйти с другой, словно проходом. Почему-то казалось, что такой путь не очень бросится в глаза непосвящённым…

Как назло, получилось по очереди встретиться с двумя знакомыми, пришлось обоим врать одинаково, мол, побежал до дочери: внук Петруха молока дедовой Бурёнки захотел. Мужики ему, наверное, верили и долго не задерживали, хотя дочь жила в другой стороне деревни. Сделав полукруг в другую улицу, он пошёл, словно бы уже в свою сторону, и через три дома заскочил в Зинкину ограду. Быстро пройдя по тонкой тропинке, шагнул в сени и, стукнув по входным дверям, вошёл.

В нос теперь шибануло не прошедшим, а происходящим праздником. Так и есть: спальня была, как и вчера, задёрнута простынёй, зато в кухне у стола сидели сама хозяйка и мужик. Гость её был в зелёных спортивных штанах, отвисших на коленях, в полосатой футболке и без носков. Но больше всего задело Ивана, что тот курил. Он поздоровался с замолчавшей Зинкой, сняв чуни, прошёл к столу и, подвинув на нём грязную посуду, поставил пакет, сам сел на третий покосившийся стул.

— Привет, дядь Вань! Каким ветром сюда занесло? Что-то прям как домой уже, без приглашения, не стесняясь… а вдруг мы того… в ложе любви чичас?

Пришедший пододвинулся ближе к столу, развернулся спиной к хозяйке и лицом к гостю. Это был Кошалёв, которого Иван, конечно же, знал с детства и только до какой-то поры, когда или Юрка исчез, или он сам, уединившись, никого уже старался не знать.

Сейчас перед ним сидел, развалившись, как пьяный барин, довольно здоровый, но с суетливо бегающими глазками парень.

— Здравствуй, Юра, — Иван, пытающийся понять, чего в нём больше сейчас, зла или здравого смысла, смотрел, не моргая, на оппонента, — ты забыл, что я запретил здесь распивать спиртные напитки и курение? Насовсем!

Обескураженный Юрка подтянул ноги и взглянул на хозяйку.

— Когда это?

— Сейчас, и… повторяю, насовсем, — он протянул к лицу парня консервную банку, заменяющую пепельницу.

Тот, гадко улыбаясь, раздавил окурок и, сев совсем в стул, пропел:

— А в гости можно приходить, или тоже табу?

— В гости можно, если хозяйка не против тебя пьяного терпеть. Скажет «нет» — и в гости нельзя!

Юрка, понимая свой проигрыш, но не собираясь сдаваться, напрягся:

— Ты-то кто здеся, дядя Ваня? Или тепла молодого захотел на старости лет?

Зинка зло фыркнула и, заскочив за занавеску, укладываясь, заскрипела диваном. Иван протяжно смотрел на парня и молчал, шевеля пальцами сложенных на коленях рук. Кошалёнок с притворной ленивцей встал, обойдя стол, подобрал брошенные у печки носки и направился к вешалке.

— Ну, оставайтесь, коли так, — он повысил голос, — счастья вам, хозяюшка… и этого… согласия.

Зинка что-то непонятное ответила, но Юрка, воткнув голые ноги в валенки и накинув вытертый полушубок, быстро вышел, громко хлопнув дверью.

***

В сенках простукало по полу, и всё затихло. Иван встал, собрал со стола грязь и, открыв печь, бросил в огонь. Поискав глазами, в чём она моет посуду, но ничего не найдя, сложил тарелки и стаканы в ободранную раковину. В комнате заскрипел ребёнок, и послышался тихий голос матери. Иван, прислушиваясь, постоял несколько секунд, улыбаясь и приоткрыв рот, потихоньку пошёл к спальне. Остановился, уткнувшись в занавеску.

— Зин!

Женщина молчала.

Он, вдохнув шумно, продолжил:

— Ты как пацана назвала?

Теперь она, нервно сбиваясь, заговорила:

— Никак! Это же надо в сельский совет попасть, а с ним кто? Меня скорая на пятый день домой привезла и уехала — вот всё! И ребёнок здоров, и я, слава богу, но как эти двенадцать километров перескочить, не знаю. Просила Юрку с кем договориться, никто, говорит, не согласен. Или деньги большие просят. Вот и сидим пока без имени… — она слышимо переложила ребёнка с одной груди на другую, и тот снова зачмокал.

— Вот аппетит, — обрадованно думал Иван, — сразу видать, мужик! Прости, Господи…

— Я помогу тебе, то есть вам. Вот завтра на смену, послезавтра приду, управлюсь и, думаю, часам к одиннадцати подъедем за вами, хорошо?

Было слышно, что в спальне рады. Иван, набравшись духу, попросил:

— Можно посмотрю?

— Сейчас, — Зина заправила грудь в халат и разрешила, — заходи!

Ребёнок был, как куколка, заплетён в пелёнку по шею. И небольшая, с кулак Ивана, головка в синей шапочке, опять же с кукольным личиком: маленький носик, закрытые глазки, почти без бровей и ресничек, и чуть розовые губки — даже с улыбкой. Зато щёки выпадали из завязанной шапочки персиковыми дольками.

— Это ты глянь, а! — у Ивана от нежности захолонуло сердце, и он, не в силах держаться, спросил мать, — Зин, можно понюхаю немного, даже не дыхну на него, пожалуйста.

Она чуть приподняла его с колен, и мужик, сам встав на колени перед ними, аккуратно склонившись, вдохнул от подбородка и ротика сладко-кисленький его запах, запах молока, груди матери и маленькой жизни, которая уже была осязаема. Молодая женщина смотрела на мокрые от слёз глаза Ивана и растерянная молчала.

— Я знаю, что вспоминает старый человек, проживший жизнь, перед смертью, — он встал и, смахнув слезинки, пошёл к выходу, — он вспоминает именно этот запах…

В кухне подложил в печь дров, погасил свет и, аккуратно придавив дверь, вышел.

Ночь брела по улице впереди Ивана. Он был счастлив…

***

На работу всегда добирался пешком. Эти недолгие четыре километра его бодрили и радовали. Ходил Иван по лесной ненабитой дороге, всегда удивляясь жизни, кипящей вокруг, и думал о своей. Сейчас, освещая малоснежную ещё тропу фонариком, вспоминал последние события: «Всего три дня назад совершенно не знал, что делать и как жить дальше… И вот как всё изменилось — словно по волшебству. А может, правда, там кто есть, и видит наши мытарства, и, может, помогает даже немного?»

Он почему-то отчётливо радовался знакомству с Зиной или даже больше, с её сыном, моментально и бесповоротно ставшим ему родным, нужным.

— Вот имя оформим. И всё, всё начнётся!

Что начнётся, Иван не знал, но был уверен — только хорошее.

В нетерпении сутки тянулись долго. Пришедший сменщик, заваривая обязательный утренний чай, пытался разговорить Ивана. Но тот не поддался и, нацепив уже давно собранный рюкзак, ушёл, словно растворился в просыпающемся холодном рассвете. В мыслях о предстоящих сегодня делах не заметил, как очутился дома. После управы пошёл к соседу Фёдору. Подойдя, с удивлением обнаружил на входной двери огромный замок и растерянно затоптался. Был вариант, что он попутал в сменах, так как Фёдор тоже работал посменно, но, посчитав, понял, что ошибается: «У него сутки после двух моих выходных, если не подменился, конечно».

Иван покрутился и вспомнил про машину. Любимица Фёдора, приобретённая лет двадцать назад, отечественная малолитражка, совершенно непонятного грязного цвета, стояла на месте.

«Что же номер телефона у неё не взял, — злился он, — наверное, ждёт сейчас, нервничает…»

Телефон же соседа был нем, будто потерял своего хозяина. Постояв в раздумьях, плюнул и, не оборачиваясь, быстро пошёл к Зинке. В сенках снова запах гулянки: вина или пива, курева и какой-то нечистоты. В доме холодно, на столе вчерашний бардак, под столом пустые смятые пластиковые бутылки. Сама хозяйка не спала и встретила Ивана в голос:

— Явился, не простудился, — она встала, запахивая халат, и зло продолжала, — а то думала, замерзать придётся, если припозднитесь немного… Вчера в гостях Юрка был, но дрова теперь рубить отказался: я, говорит, ещё выпить с тобой могу и… там немного ещё чего, — она скривила презрительно лицо, — а дрова пускай твой новый родственник рубит, нечего просто так тут рассиживаться…

Зинка задёрнула, как обычно, шторку и села к столу, положив нога на ногу.

— Чурки я кое-как осенью смогла привезти, в смысле, договорилась с мужиками, напилили. Но колоть никто не согласился, так хоть этот гад помогал, — она замолчала, затем с несдерживаемыми слезами продолжала, — за отдельный расчёт и тепло… А вчера пришёл пьяный, разорался, что не ценю добра, и конечно, пожалею обязательно… Я-то его выгнала, –— женщина зажала рукой на груди халат, — а дальше что? Идти теперь обратно звать?

Она уже с отчаянием заплакала, закрывая рот ладошкой.

— Родственник… много вас таких… через одного да каждый…

Иван понял, что вошёл в судьбу этой женщины без её согласия, развалив привычный ход жизни, и именно это доставляет ей сейчас неудобство. Он посмотрел в светлое окно и усмехнулся:

— Предлагаешь идти дрова колоть? Людской молвы не боишься? Что на это скажут-перескажут?

— А мне стыдиться поздно, мой стыд вон, сопит лежит, ему теперь и тепло нужно, и кушать… и вообще! Я тридцать лет стыдилась да пряталась, сейчас пускай другим будет стыдно, у кого нет такого счастья…

В комнате запищал ребёнок, и мать, соскочив, шмыгнула за занавеску. Через минуту пацан замолчал.

— А где топор взять: есть, нет? Пойду немного разомнусь, часок до управы, — Иван обувался в дверях.

— Где-то в дровах. Он его всегда, где работает, там и бросает…

— Понял. Если что, за своим сбегаю.

— Конечно, сбегай. Только не долго беги. Света на дворе нет, в темноте неудобно топором махать… — она как-то презрительно и горько, коротко просмеялась.

Дрова были свалены в кучу около полуразвалившегося сарая, засыпав ненужный, скорее всего, туда вход. Но проход к летнему и, наверняка, к зимнему туалету был тоже завален, поэтому он сначала откидал чурки, освободив двери. Топор валялся тут же — не колун, но довольно неплохой. Иван, не откладывая, решил рубить не очень большие, тяжёлые оставив на потом: «Когда колун принесу…»

Он выбрал на подставу кусок дерева пониже и пошире, установил его плотно, снял куртку и, оставшись в свободном тёплом свитере, приступил. Дрова колоть он любил с детства и не считал эту работу серьёзной или тяжёлой.

Зина перепеленала пацана и, чувствуя прохладу, подвернув дорогой свёрток шалью, вышла в кухню, к окну. На улице, паря всем телом, мужик рубил дрова, отбрасывая колотые поленья в уже довольно большую кучу. Неожиданное тепло и почти незнакомая нежность заполнили растерянную душу женщины: «Господи, какой хороший. Хороший, только совсем непонятный… и ста… нет — взрослый! — она отвернулась и неприятное чувство, почти отчаяние, охватило её. — А ведь будущего нет… Ни работы, ни достатка, ни мужа, ни даже мало-мальски нормального мужика рядом. Неужели всё, что происходит в моей жизни, ждёт теперь и сына? Нет, только не это… Только не это! Я что-нибудь придумаю, милый мой».

Она легла и чутко задремала.

Скоро зашёл Иван, растопил печь, натаскал дров и, заставив её закрыться на крючок, ушёл.

— Никому не открывай, если что, звони, телефон записан, бумажка на столе. Завтра к одиннадцати дня заезжаю, и едем ребёнка регистрировать.

Он перешагнул порог, как всегда плотно притворив дверь плечом, и, дождавшись звона упавшего крючка, вышел из сеней.

***

Оказывается, соседа жена вчера спрятала под замок. Сам, пьющий «редко, но метко», он бы не остановился, и поэтому выпившего с вечера мужа утром женщина уговорила отдохнуть под замком, мотивируя это так:

— Лучше пускай сутки проваляешься, чем опохмеляться затеешь. Втянешься — не остановить, и работу потеряешь.

Фёдор, сам любящий такие «отгулы», целые сутки проспал сурком, а утром подтвердил свою готовность съездить до сельского совета.

Иван, довольный ходом дела, всё равно предупредил:

— Телефон не оставляй пока нигде. Управлюсь, соберусь — и вперёд. Делов на час, по-хорошему.

Без пятнадцати одиннадцать самоназванный крёстный, одетый непривычно нарядно, чего почему-то стеснялся, подошёл к соседской ограде. Машина была готова, и мужики, молча усевшись и волнуясь оба, выехали. Уже у фроловского дома Иван заговорил:

— Я, Федя, выскочу у калитки, ты же доезжай до конца улицы, развернись и там стой. Мы выйдем, махну тебе, подскочишь, — и не дождавшись ответа, вышагнул из машины почти на ходу.

Зина была уже одета, а пацан лежал развёрнутый и болтал ручками и ножками, смешно корча рожицы. Иван, восхищённо вытянувшись, не подходя близко, радостно заключил:

— Мужик! Гляди ты, всё по-правдешнему, сомневаться даже больше не надо! — он улыбался и испытывал такую знакомую радость, ни с чем не сравнимую, о которой помнил много раньше.

Хозяйка, посмотрев сначала на сына, потом на Ивана, стала пеленать малыша.

Неожиданно он спросил, любуясь, как мать ловко укутывает дитя:

— Зина, а как пацана решила назвать, имя же надо подходящее…

Он совершенно не знал квалификацию имён: подходит — не подходит, скорее, признавал: нравится — не нравится.

— Валера, — вдруг тихо ответила мать.

Мужик испугался:

— Какой Валера? Что это за имя, и, по-моему, певица такая есть… Ещё не хватало…

— А тебе какое нравится, — она обернулась к нему, улыбаясь, и готовая слушать.

Иван отошёл к чисто прибранному столу и, сев на скрипнувший стул, нараспев, надеясь, что она услышит и почувствует красоту слова, произнес:

— Николай!

Зина разочарованно присвистнула:

— И где же тута красиво? Придумал, прости меня. Валера уж в любом случае красивее, не знаю, как другим, мне лично так…

— Да что тебе, — выбирал правильный путь разговора новоявленный крестный, — что красота? Николай — не просто имя, это такой спаситель был у русского народа! Он потом из мужика Богом стал почти. И значит великая сила в нём была и правда…

Зина хотела посмеяться, но, взглянув на Ивана, поняла, что он говорит очень важное и нужное для себя, верит в это беззаветно и хочет до других донести. Мать, подвязав свёрток синим бантом и взяв его на руки, с нетерпеньем спросила:

— Ну, что сидишь, едем?

Иван встал.

— Дак, как же, Зина, а?.. Назовёшь Колей, я шефство над ним возьму, не брошу до последу своего, не сомневайся. И своим скажу, надо будет, что не чужой он им, а наоборот!

— Так давай и отчество твоё тогда дадим, что уж размениваться. Я, грешным делом, сообразить пока не могу, кто папка его, не уследила в суете, — она замолчала.

Иван, подшагнув к ней, долго смотрел в лицо и вдруг улыбнулся:

— Давай!

***

Через сорок минут в сельском совете рука паспортистки Иры вывела в свидетельстве о рождении: Фролов Николай Иванович.

А поздним вечером Иван, чуть хмельной, сидя за кухонным столом напротив фотографии брата, говорил тому:

— Вот и ладно, братка, как и положено, до сорокового дня… Кольку-то прямо тем днём обозначили, как ты того… — Иван судорожно сглотил плачевный спазм, сбил со щёк щекотавшие слезинки и продолжал, — и не думай, всему научу, на ноги поставлю и тебя ему обозначу. Токо что лицом, конечно, не получится совсем уж, но главное же душа! А она у него твоя, правильная душа будет!

Он положил фотографию в шкаф, неторопливо разделся, оглядев комнату, погасил свет и, на ощупь добравшись до постели, улёгся. Немного полежав с открытыми глазами, сжавшись и не вытирая бежавшие в уши слёзы, тихо заплакал, то ли радости, то ли горю, а может, и тому и другому вместе. Так бывает, когда душа есть у человека. Большая!