WP_Post::__set_state(array( 'ID' => 25060, 'post_author' => '209', 'post_date' => '2020-02-04 00:11:32', 'post_date_gmt' => '2020-02-04 00:11:32', 'post_content' => '

 

Александр Михайлович МИНЧЕНКОВ

От автора

Родился 15.04.1949 года в д. Скоблянка Монастырщенского района Смоленской области. Трудовая деятельность прошла на севере Иркутской области в золотодобывающем предприятии «Лензолото». Работал маhhркшейдером на приисках, на инженерно-технических и руководящих должностях в управлении предприятия. Издал художественные книги: «Тяжкое золото», «Ветхое дупло», «Случай в тайге», «Остров детства», «Настя и инопланетяне», «Забвению не подлежит», «Дни войны», «В сетях лукавого», «В дебрях урмана», «Тайны угрюмых сопок», «Как служилось, солдат?» Половина книг неоднократно переизданы в Москве и Новосибирске. Публиковался в газетах «Ленский Шахтёр», «Советская Сибирь», литературных журналах «Сибирские огни», «Новосибирск», в сборниках прозы сибирских писателей «Век ХХ — век ХХI» и разных московских и новосибирских изданиях, несколько раз давал интервью телеканалу ОТС, много встречаюсь с читателями в областных и городских муниципальных библиотеках и школах (информация в Сети Интернет). Изданные книги, в продаже по России и за рубежом.

В настоящее время работаю над очередной художественной книгой к 75-летию Победы.

 ПРОРЫВ

 Повесть

 На новом рубеже третьи сутки ухали орудия, стонала и вздрагивала земля, громким эхом отдавались залпы пушек, слышались непрерывно звуки разрывов мин, трескотня автоматных очередей, винтовочных выстрелов — всем думалось: это противостояние не завершится никогда. Всё вокруг — мало-мальски сохранившиеся деревья и кустарники, взворошенный со снегом мшаник, что прилегали к траншеям и окопам пропахли гарью и жжёным порохом. Там, где солдатские сапоги топтали припорошенное снегом дно окопов и траншей, этот снег виднелся с примесью грунта; израненная же воронками земля выглядела, словно вывернутая наизнанку. Обозримая панорама вызывала тревогу и безысходность. Затишье длилось уже несколько часов, но и тишина, иной раз нарушаемая единичными выстрелами с вражеской стороны, была  зловещей и непредсказуемой.

Однако всего этого, казалось бы, никто не замечал. Солдаты, вымотанные затянувшейся обороной и контратаками, сейчас в наступившую передышку отдыхали. Многие спали, одни присев и закутавшись шинелью, другие, ничком облокотившись на бруствер. Но были и уединившиеся с карандашом и листком бумаги, писали письма. Наверное, домой. А куда больше? Хотелось высказаться, поделиться, рассказать, как всё непросто на этой проклятой войне. Порой авторы фронтовых писем понимали, что это может быть их последнее письмо родным. В любой момент человека может настичь вражья пуля и оборвать жизнь. Это чувство постоянно напрягало, сопровождало денно и нощно — каждому хотелось выжить в этом кромешном аду.

Если солдата ранило, тогда в госпитале жизнь продолжается некоторое время, пока заживут раны, без излишних тревог и опасений. Но в душе люди, переполненные злобой к врагу, жаждали боя и мщения, расправы над угрозой, нависшей и продвигающейся вглубь страны. Знали, что там, в тылу, остались родные и близкие, которые верят и надеются, что воины не позволят вражеским сапогам топтать родные леса и поля, не дадут этому злу господствовать на родной священной земле.

Пять месяцев войны с фашизмом. Сколь может она продолжаться? Будто вошла в жизнь своей неуёмной бесконечностью. Ожесточённая бойня, злобная, заполненная страданиями и ужасом, локальными победами, а больше вынужденными отступлениями, потерями людей. Смерть не делила на своих и чужих, не выбирала национальностей, косила беспощадно всех, кто был на передовой. Только цели противоборствующих сторон уж больно были разные. Враг рвался к Москве.

«Вцепились мерзавцы, словно в землю вросли, — зло чиркнул спичкой о коробок командир батальона майор Самойлов, прикурил папиросу, глубоко затянулся, вдохнул дым и выдохнул. И без того прокуренный блиндаж принял очередную порцию сизого табачного дыма и он тут же, медленно растворяясь, поплыл в сторону печурки. — Сколь уж людей потеряли, роты тают на глазах, а пополнение только обещают...»

Раздумья комбата прервал зуммер телефонного аппарата.

— Буран слушает, — вполголоса ответил связист сержант Матвеев, подняв трубку. Звонили из штаба полка.

— Так точно, понял, — Матвеев положил трубку на аппарат. — Товарищ майор, вас срочно вызывает командир полка, — доложил связист.

Самойлов быстро встал, надел шапку, накинул шинель и, на ходу застегивая пуговицы, вышел из блиндажа. Клубы морозного воздуха вкатились через порог землянки, но охваченные теплом сразу же растворились.

Штаб полка, расположенный в крайней избе деревеньки, к приходу Самойлова был полон офицерами. Командир полка полковник Герасимов, оторвавшись от карты, мельком глянул на прибывших.

— Кажется, все в сборе, — комполка поднял руку, призывая всех к тишине. — Товарищи командиры, собрал всех вас ознакомить с оперативной обстановкой на нашем рубеже фронта и постановкой задач на предстоящие сутки. По сведениям из штаба дивизии, особых перемен у противника нет, но к пехотным и артиллерийским частям добавились танковые, так что враг усилил свои силы. Командование, исходя из разведданных, сегодня нас проинформировало, что уже установлено активное движение танков на нашем направлении. Бои предстоят тяжёлые. Фашисты готовят главный удар в направлении от Истры на Москву. Боевые действия на подходе к деревням Селиваниха, Снегири, Ленино ожидаются ещё более ожесточёнными. Мы не единожды отражали атаки, но всякий раз под нажимом противника отходили на прежние позиции. Командир дивизии Белобородов ставит первостепенную задачу захватить эти деревни и не допустить дальнейшего продвижения врага, это даст возможность остановить его на Волоколамском шоссе и Ржевской железной дороге. Немцы это хорошо понимают. Да, сил не хватает, потрепали нас в последних боях крепко. Но, товарищи командиры, стоять нам насмерть, ведь почти в сорока километрах Москва! Политруков прошу провести работу среди личного состава во всех подразделениях. Бойцы духом не падают, полны решимости, но поддержание настроя — наша святая обязанность. Что говорить, порой стойкость и вера бывают сильнее оружия. Учитывая, что враг подтягивает танки и имеет двойную линию траншей, будем отражать атаки с применением системы отсечных нападений при поддержке артиллерии.

— Товарищ полковник, вы имеете в виду дальнобойную артиллерию? — уточнил майор Самойлов.

— Да, комбат, я хочу сделать для всех акцент к ориентации на действия дальнобойщиков, на отсечки именно в период работы артиллерии. Отработав первую линию обороны противника, артиллерия огонь перенесёт на их внутренний рубеж, чтобы в это время дать возможность нашим частям занять внешние вражеские позиции. Разумеется, такая тактика приемлема при абсолютно точном взаимодействии, тем более она уже проверена на других участках нашей армии. Согласуем участок атаки, время и продолжительность артобстрела. Отработают артиллеристы с ювелирной точностью рубежи, тогда и обеспечим успех прорыва. Но это задача последующего дня. Командование полагает, что успех операции зависит от взаимодействия с танковыми частями, а пополнение их придёт в предстоящие сутки. С одновременной отсечкой рубежей противника танки совместно с пехотой не только захватят плацдарм, но и прорвут линию фронта и завладеют инициативой. Нам главное, товарищи командиры, до подхода танковых частей выдержать сутки, не уступить ни пяди земли. В зависимости от обстановки пробуйте прощупать врага разведкой боем, выявив его слабые места.

— Товарищ полковник, я в своих бойцах уверен, они не подведут, но против танков с двумя противотанковыми миномётами на весь батальон и гранатами не шибко повоюешь, — заметил комбат Самойлов.

— Знаю, майор, а посему в ваше распоряжение выделяю три пушечных расчёта под командованием лейтенанта Гусева, — Самойлов глянул на привставшего молодого командира, они встретились взглядами, как бы оценивая друг друга. Комполка продолжал: — Ещё несколько артиллерийских расчётов под командованием лейтенанта Тропина и капитана Новикова передаются батальонам Никонова и Огаркина. Расчеты прибыли, хотя у них на вооружении пушки старого образца, однако в нашем случае не до жиру. Пушкари заверяют, что не подведут. За ночь прошу установить несколько макетов пушек, пусть враг отвлекает на них свои снаряды, да и авиация, глядишь, часть бомб сбросит впустую. Нам сейчас любые промахи фашистов только на руку. Фронт держать, во что бы то ни стало, ни шагу назад, товарищи! Нам нужны сутки до начала контрудара…

Из штаба полка Самойлов вышел вместе с Гусевым.

— Лейтенант, комполка отметил, что на вооружении у вас пушки старого образца. Насколько ж старые, после восстановления? — спросил комбат.

— Товарищ майор, на самом деле это пушки прошедших времён, им уже более шестидесяти лет.

— Что же это за старушки такие, они хоть стрелять-то могут? — горько ухмыльнулся Самойлов.

— Не сомневайтесь, товарищ  майор, аппараты надёжные. Изготовлены они ещё Императорским орудийным заводом в Перьми. Жаль, нет у них прицелов, но убойная сила отменнее будет наших сорокапяток и семидесятипятимиллиметровок.

— Как же вы намерены вести огонь по танкам, коль на пушках отсутствуют прицелы?

— Прямой наводкой, с дистанции до шестисот метров. Расстояние хотя и критическое, но оправданное.

— Откуда же они появились, лейтенант?

— Нам говорили, товарищ майор, что вроде как по заданию Верховного главнокомандующего из-за нехватки орудий на фронте было дано указание об изыскании этих пушек и ввода их в строй. Нашли их в старых арсеналах, они были законсервированы со времён русско-турецкой войны. Сохранилось много боеприпасов и снаряжение к ним, состояние снарядов добротное, видать, на совесть наши оружейники поработали при их консервации. Часть орудий использовали даже в артиллерийской академии для учебных целей. Мне известно, что расчёты с такими пушками направлены и нашим соседям под Красную Поляну на Солнечногорский плацдарм.

— Какой калибр?

— Шесть дюймов, сто пятьдесят два миллиметра, снаряды сорок пять килограммов.

— Ого! — удивился Самойлов. — Настоящие гаубицы.

— Товарищ майор, на стрельбище пушки показали себя отменно, значит, не подведут, не сомневайтесь.

— Да дай Бог, чтоб не подвели, — вздохнул комбат. — Вот и пришли, заходи, лейтенант, — комбат первым в блиндаж впустил Гусева, но, заметив в траншее командира второй роты Ерохина, окликнул его. — Лейтенант Ерохин, зайди в штаб!

Разложив на столе карту, Самойлов пристально всматривался в позиции своих и чужих, в прилегающий к линии фронта рельеф. Он искал зацепки, складки местности, которые можно было бы использовать с пользой для батальона.

Ерохин посмотрел на незнакомого лейтенанта, но любопытство проявлять не стал. «Сочтёт комбат нужным пояснить, значит, узнаю», — подумал комроты и решил высказать мнение по поводу вражеской стороны.

 — Товарищ майор, сапёры вернулись, заметили, как немцы дополнительные дзоты устраивают, укрепляют огневой рубеж, подтягивают дополнительные силы и средства. Судя по частоте артобстрела в последнем бою, у немцев боеприпасов немерено, — сокрушенно промолвил командир роты Ерохин.

— Сапёры-то, где сейчас?

— Отдыхают в землянке в логу.

— Я подумал, лейтенант, что разведкой боем мы себе не поможем, столько атак уж было, и все насмарку, только солдаты гибнут. Верно подмечено, напичканы гады под завязку, а потому и бьют по нам, не жалея боеприпасов. Хоть и огрызаемся активной стрельбой, а их меньше не становится. Кстати, в твоей роте, сколько гвардейцев осталось?

— Готовы к бою шестьдесят три.

— Негусто. В  первой и третьей ротах тоже не лучше, а по сути целой роты недостаёт, — сокрушенно высказался Самойлов и тут же обратился к связисту: — Матвеев, вызови ко мне Степанова и Лоскута.

Сержант Матвеев шевельнулся в углу и, отогнав дремоту, отбросил шинель в сторону, поправил телефонный аппарат, проворно крутанул ручку, взял трубку и услышал знакомые позывные рот.

— Это Буран! Четырнадцатого и Шестнадцатого к Седьмому! — прозвучал в блиндаже голос сержанта. — Как поняли?

Связные рот отреагировали немедленно, Матвеев сразу услышал подтверждение и положил трубку на аппарат. В углу на клочке сена шевельнулся человек, привстал.

— Товарищ майор, комрот собираешь?

— Давай, начштаба, вставай, покемарил должно быть, посоветоваться надо бы, — не оборачиваясь, ответил Самойлов. 

— Надо так надо, — стряхивая с себя сон, отреагировал капитан Соткин.

В должности начальника штаба батальона Соткин уж более трёх месяцев. До этого назначения познал беды и невзгоды, командуя с начала войны взводом, затем ротой. Обстоятельства на фронте менялись быстро, не хватало опытных командиров, а обстрелянных можно было спокойно назначать, это не те, только что из училищ прибывшие и не нюхавшие пороху. У таких выпускников всё было впереди.

Вот и назначили Соткина начальником штаба. Военному мастерству он обучился в училище незадолго до начала войны. Хотел стать кадровым офицером, служить и защищать мирные рубежи родины, а тут война, реальные бои и испытания. И больше приходилось не по учебным наставлениям воевать, а опираться на собственный опыт, полученный на передовой. В боях поднаторел, появилась оперативная хватка, поэтому и высказывал собственное мнение на каждое решение вышестоящих командиров.

Самойлов тоже кадровый офицер. Со своим батальоном прошёл с самого начала войны. Подняли воинскую часть по тревоге, и началась жизнь иная — пошли ожесточённые бои, огорчительные отступления, атаки и контратаки, бессонные тревожные ночи и вечные думы, как одолеть врага, спасти людей, накормить их, быть готовыми к любым неожиданностям.

Однако не всё получалось. Фашисты, более вооружённые, оснащённые превосходящим количеством самолётов, танков и стрелкового оружия, шли самоуверенно и вероломно, оттого и люди под натиском врага гибли, отступали, оставляя города, сёла и деревни. Изнывающим комом порой застывало сердце Самойлова после очередной неудачи. Особо переживал за солдат, так веривших в командира, готовых в любую минуту пойти в атаку, не щадя сил и жизни. Он был вместе с ними полон ненависти к тем, кто пришёл на советскую землю и нагло хозяйничал, сжигая и сокрушая всё на своём пути. Болью в душе каждого отзывались безвозвратные потери сослуживцев.

«Где ж та сила, которая может остановить эту гадость? Где ж предел этому аду? Какая ж чудовищная громада обрушилась на страну! — иногда думал Самойлов и тут же отвечал себе: — Есть такая сила! Это наш народ! Ты посмотри, с каким остервенением сопротивляются фашистам! Казалось бы, уже можно было бы несколько раз погибнуть, ан нет, встают и снова в бой! Только бы тыл не подвёл. Будет тыл, будет и оружие, будет и чем людей накормить, а значит, наступит и перелом. Обязательно наступит!..»

В блиндаж вошли двое и поочередно доложили:

— Товарищ майор, лейтенант Степанов прибыл!

— Товарищ майор, младший лейтенант Лоскут прибыл!

Доклады комрот прервали мысли Самойлова. Он глянул на офицеров и подумал: «До чего ж молодые парни. Им бы с девчатами прогуливаться, жизни радоваться, а приходиться воевать. Как же они возмужали буквально за несколько месяцев… — тут мысли его вернулись к наболевшему: — Как там мой Юрка? Наверное, тоже скоро призовут, только бы сам не сунулся раньше времени в военкомат. Молодёжь-то вся теперь рвётся на фронт. Особенно те, у кого из родных кто-то погиб и никогда не вернётся домой... Эх, Лёшка, Лёшка, как же ты не сумел уберечься?..» — Самойлов невольно сжал кулаки, стиснул скулы до боли, вспомнив про старшего сына.

В первый день войны погиб рядовой Алексей Самойлов — старший сын майора. Тяжело перенёс командир его гибель. Писал письмо жене, успокаивал, как мог, старался найти слова подходящие, а сам не знал, куда бы душу деть. Винил себя: мол, вот он, кадровый военный, а не уберёг сына, не защитил, какой же он отец, коль беду не предотвратил этакую. Не мог смириться с его смертью, душа разрывалась, наполнялась гневом к фашистам, к этой смертоносной войне.

Призвали Алексея на срочную службу, по распределению попал служить на границу. Как-то в письме сын с воодушевлением писал домой: «Представляете, служу на самой границе страны! На защите рубежей Родины! Ближайший населённый пункт в четырёх километрах, ночами тишина, аж уши давит, а природа здесь просто неописуемая. Трое ребят белорусы, двое украинцев, один грузин, остальные русские. Живём слаженно…»

Дружил Лёшка с девушкой, сговорились, как отслужит, сразу свадьбу сыграют. Гордился Самойлов сыном — вырос он человеком правильным — и знал, что не придётся краснеть за него. Планировал походатайствовать в военкомате, чтобы в его часть направили парня, и жена просила об этом. Да передумал из-за возможных пересудов: вот, дескать, под крылышко сына притягивает — и отбросил эту затею.

— Товарищ майор, что с вами? — обратил внимание на комбата Ерохин.

Самойлов мгновенно отбросил нахлынувшие горькие раздумья, мельком глянул на тлеющую папиросу.

 — Так, задумался, — ответил он, справившись с волнением, и уже твёрдым голосом продолжал: — Проходите, товарищи командиры, присаживайтесь к столу.

Самойлов сплюнул на палец, притушил табак, чтобы докурить позже. Так приходилось часто делать и солдатам, и офицерам. Вволю накуриться можно было тогда, когда все знали, что на передовую привезли табак. Когда запасы истощались, начинали экономить, ведь табак, словно лекарство помогал меж боями привести нервы и мысли в порядок, снять душевное напряжение, да и ту же запаздывающую походную кухню легче было дожидаться; одним словом табак являлся своеобразной отдушиной в атмосфере военного бытия.

— Знакомьтесь, товарищи, командир артиллерийских расчётов лейтенант Гусев по распоряжению полка приписан к нашему батальону, будем воевать вместе, — все испытующим взглядом оценили прикомандированного офицера, а комбат продолжал: — Я только что из штаба полка. Командование ставит перед нами задачу не только удержать рубеж, но и контратаковать противника, отстоять деревни Нефедьево и Ленино, открыть доступ к городу Истра. Но эта задача последующих суток. В предстоящие же необходимо удержать рубеж до подхода танковых частей после их формирования. Задача не из лёгких, несколько раз мы уже были отброшены назад, подвергаясь массированным ударам, но мы тем самым отвлекли силы противника с других участков фронта, ослабили его влияние на наших соседей. Будет туго, товарищи, но ни шагу назад! Пусть захлебнёмся, но удержаться на своих позициях мы обязаны!..

Комбат, поставив задачи командирам, отпустил их в роты, лейтенанта Гусева попросил остаться.

— Давай-ка, лейтенант, обсудим твои позиции. Пушки установим на самом танкоопасном направлении, это, скорее всего, здесь, — комбат провёл карандашом по карте и показал конкретные места. — Помощь бойцов нужна или своими расчётами управишься?

— Хотелось бы до рассвета скрытно окопаться и все орудия установить по науке.

— Хорошо, поможем.

Возложив на начальника штаба проверку подготовки расчётов к занятию позиций, комбат решил час-другой покемарить, веки от недосыпа за последние трое суток отяжелели, готовы были закрыться, тело просило покоя и умиротворения. Проснулся комбат незадолго до рассвета. Зазвонил телефон, связной попросил взять трубку. Звонил комполка.

— Как с орудийными расчётами, готовы к бою?

— Так точно, товарищ Первый. Установили на самые ответственные участки. Командир расчётов — парень толковый, вселяет уверенность.

— Будем надеяться. Ладно, комбат, до связи.

Вошли начальник штаба и лейтенант Гусев.

— Только что звонил командир полка, я доложил о готовности орудий. Не поспешил с докладом?

— Никак нет, товарищ майор, все три орудия установлены, расчёты к бою готовы, — доложил Гусев.

— Сам-то ты откуда, лейтенант?

— Родился недалеко от Ясной Поляны, товарищ майор. Поступил в Харьковское артиллерийское училище, которое перевели в город Сумы, а перед началом войны окончил курс в первом московском военном училище. Хотели направить в Тулу, но при формировании в Москве расчётов орудий, что направлены на ваш участок фронта, получил назначение командиром батареи. Предварительно прошёл переподготовку.

— По сводкам толстовская Ясная Поляна оккупирована немцами, стало быть, твоя родина под ногами фашистов, — заметил начштаба капитан Соткин.

— Да, там немцы сейчас свирепствуют, кое-что мне известно об их зверствах. Из того, что не успели эвакуировать из дома-музея Толстого, фашисты часть разграбили, часть уничтожили. Музей превратили в проходной двор. В деревне всё перевернули с ног на голову, бесчинствуют вандалы.

— Им наша культура не нужна, вот и уничтожают всё без разбору, — осудил майор Самойлов.

— Это надо же до чего дошли: оскверняют дом такого великого писателя! Им, гнидам, это обязательно зачтётся! — вспылил начштаба.

— Такую информацию политрукам не мешало бы довести до наших бойцов, пусть знают, что враг, развязав войну, топчет и нашу святость, — высказался комбат. — Ладно, это всё так, но у нас впереди новый день. Что он сегодня нам преподнесёт?..

Соткин обратился к Гусеву:

— Давай, лейтенант, выдвигайся к своим расчётам, скоро рассвет, на связи будь, не теряйся.

Бойцы второй роты лейтенанта Ерохина, как и весь батальон, встречали рассвет. С пробуждением дня росла и тревога: какие действия предпримет враг, какие силы бросит в атаку?

— Эх, сейчас бы в деревеньку, баньку справить да веничком пройтись, пропарить кости, отогреться, как следует, — размечтался рядовой Коровин, поёживаясь в шинели. 

— Фашист полезет, вот и отогреемся, Семён, только разворачивайся, — ответил Никита Гуров — друг Коровина. — Немца отбросим, деревень много впереди, а в них и баньки наверняка имеются.

— Слыхал, Никита, про красноармейца Середу?

— Нет, а кто такой и что он там вытворил?

— Не вытворил, а подвиг свершил. Веришь, в одном бою вскочил на вражеский танк, ударом топора согнул пулемёт, закрыл смотровую щель водителя и этим же топором стал долбить по люку. Танк остановился, фашисты из него выскакивают, а тут и свои к нему на подмогу подоспели. А в другом бою Середа подорвал танк, расстрелял немцев и даже, вроде как, двоих в плен взял. Вот такой боец, причём  необычный — повар части, представляешь?

— Это ж байка чья-то.

— Да нет, не байка. Повар точно, а почему с топором оказался, не знаю. Может, кости на суп рубил, а может, дрова для печки, о таких подробностях ничего мне неведомо. Политрук рассказывал, якобы слышал по радио или прочёл в какой-то газете об этом, заверял: чистая правда.

— Где такое случилось-то?

— На Северо-Западном фронте, вроде как в районе Двинска.

— Ай да повар! — воскликнул Никита.

— Так ежели повара с топорами на танки кидаются, то мы, Никита, эти танки одними гранатами закидаем.

— Точно, закидаем, к тому ж видал, у нас батарею пушек установили.

— Уж больно орудия необычные, вроде как старинные.

— Старый конь борозды не испортит.

— Не должен испортить, на Руси завсегда всё на ять делалось, — поддакнул Семён.

В небе появились несколько вражеских самолётов.

— Воздух!! — крикнул один из бойцов поодаль от Гурова и Коровина.

«Юнкерсы» двумя тройками заходили на позиции батальона Самойлова. С остервенением заработали зенитки, что скрывались за линией обороны в лесочке. Бомбы сыпались одна за другой, летели на линии траншей и вглубь обороны. Взрывы эхом отдавались в душах бойцов. Комья мёрзлого грунта вздымались и тяжёлыми кусками падали на землю.

— Началось! Да как вас земля носит! — выругался Коровин, прижимаясь всем телом к выемке в стенке траншеи. — Чтоб вас, окаянных, бес прибрал!

Было видно, как один «Юнкерс» задымил.

— Смотри! Вовремя ты вспомнил про беса. Одного уже дьявол прибрал! — восторженно воскликнул Гуров.

— Молодцы зенитчики, но маловато что-то. Ещё бы хоть парочку запалили.

— Смотри, второй горит! — торжествовал Гуров.

— Ай да ребята! Ай да… — Коровин вдруг замолчал, сник и опустился на дно траншеи.

— Семён! Семён! Ты чего?.. — Гуров кинулся к товарищу, Коровин замер, не подавал признаков жизни, открытые глаза словно остекленели. — Убили, сволочи!

Следом начался вражеский артиллерийский обстрел. Бойцы вжались в землю траншей и окопов, стремились слиться с ней, любой ценой выжить в этом аду взрывов, огня и дыма. Гуров знал, сейчас закончится этот град огня, и фашисты пойдут в атаку при поддержке танков, и тут только держись.

Как внезапно началась вражеская артподготовка, так внезапно она и закончилась. В траншеях кто-то из бойцов стонал, были и замолчавшие навечно.

— Бойцы! Приготовиться к отражению атаки! — услышал Гуров команду лейтенанта Ерохина.

Все встрепенулись, пришли в себя после только что обрушившегося на них шквала огня. Не в первый раз такое переносили, но каждый раз душа трепетала пред предстоявшим очередным боем. Смерть погибших товарищей пугала, но и поднимала бойцов на борьбу с ненавистным врагом.

«Тигры» и «Пантеры» двигались на позиции цепью, за ними шли вражеские автоматчики. Их серые шинели и чёрные каски то показывались, то скрывались за стальными машинами. Враг шёл уверенно, казалось, ничто не может его остановить.

— Бойцы, на ближней дистанции отсекаем пехоту от танков! Пока работают только снайперы! — вновь послышалась команда комроты. — Приготовить гранаты!

Комбат Самойлов с начштаба Соткиным наблюдали за наступлением противника. Расстояние между танками и линией обороны сокращалось с каждой минутой. Нарастало напряжение.

— Что же Гусев молчит? Пора бы и ударить, — промолвил Соткин. — Ведь упустим момент, подомнут.

— Думаю, выжидает, — ответил Самойлов, но тут же окликнул связиста: — Сержант, соедини меня с батареей Гусева.

Сержант Матвеев крутанул ручку телефонного аппарата, вызвал командира батареи.

— Слушаю, Седьмой!

— Не прозеваем, лейтенант? Уж больно напор плотный, да и дистанция. Как бы не легло всё на плечи бойцов?

— Не прозеваем!

— Смотри, головой отвечаешь.

— Отвечу, товарищ Седьмой!

«Лихой командир, раз не суетится, значит, уверен…» — подумал Самойлов, продолжая наблюдать за приближавшимся противником.

— Примерно в четырёхстах метрах, чего он медлит?! — занервничал капитан Соткин.

И тут первые залпы орудий Гусева ответили на вопрос начштаба. Два прямых попадания в танки, третий снаряд разорвался рядом с «Тигром» и он закрутился на одной гусенице.

— Вот это удары! — комбат передал бинокль начштабу. — Ты смотри, капитан, какова убойная сила старушек!

Соткин рассматривал через бинокль картину боя. У одного танка отброшена башня, у второго пробита броня, машины горят. Следующий залп орудий Гусева вывел из строя ещё два танка.

— Ай да молодцы! Ай да Гусев! — Соткин вернул бинокль Самойлову.

— Стало быть, императорское вооружение ещё служит Отечеству! — воскликнул Самойлов.

— Служит, добре служит!

Гуров сжался, словно пружина, ждал приближения грозных машин, готов был из автомата крошить немцев, приноравливался, чуть суетился. Слышал одиночные выстрелы батальонных снайперов и видел их результаты — фрицы, шедшие под прикрытием гусеничной техники, словно подкошенные падали и не вставали. Танки же пугали, но он знал, что в порыве отражения вражеской атаки страх пройдёт. Но что это? Гуров вдруг увидел, как три вражеские машины от внезапных залпов орудий задымили, за ними задымили ещё два! Немцы опешили и залегли, а строй машин от точных ударов пушек нарушился, однако танки продолжили движение, и фашисты вновь поднялись и пошли в полный рост.

— Бойцы! Огонь по врагу! — услышал Гуров команду командира роты.

Траншеи ожили автоматными и винтовочными выстрелами, солдаты били по фашистам, которые появлялись из-за танков, некоторые фрицы стреляли, но не прицельно, а как бы желая навести страх на позиции русских. Два батальонных противотанковых миномёта интенсивно заработали, стараясь бить по гусеницам и другим уязвимым местам бронетехники. От прямых ударов пушек Гусева загорелись ещё несколько танков. Снаряды разрушали башни, прошивали броню, удивляя бойцов батальона и одновременно наводя ужас на фашистов. Враг понёс значительные потери, были поражены более десяти танков, атака захлебнулась, наступление внезапно прекратилось. Танки с пехотой откатились на свои позиции.

— Неужели выстояли? Вот это орудия! С такими пушками воевать можно! — ликовал Гуров, наблюдая за врагом.

После налётов вражеской авиации, артиллерийских обстрелов и танковых атак наступившее затишье давило уши. Стояла почти безмолвная тишина, изредка нарушаемая стонами бойцов. Раненых спешили вынести с линии фронта в тыл, погибших же предать земле, на которой они родились, выросли, за которую отдали свои жизни…

Затишье не предвещало ничего хорошего. После таких отходов противник через некоторое время вновь шёл в атаку с намерением сокрушить оборону и прорваться глубже в тыл, продвинуться к Москве.

Но в этот день вражеские вылазки неожиданно прекратились. После дневной атаки, потеряв часть танков, немцы отступили и замолчали до конца дня, по всей видимости, для уточнения сложившейся обстановки. Что это? Почему? Терялись в догадках командир батальона Самойлов и командование полка.

— Седьмой, доложите положение на вашем участке, — попросил командир полка Герасимов.

— Товарищ  Первый, имею людские потери в количестве семи человек, раненых девятнадцать. Орудийными расчётами и миномётами выведены из строя тринадцать танков, уничтожены несколько десятков немцев. Бойцы принимают пищу, отдыхают. Заметных движений со стороны противника пока не наблюдаем. Затихли.

— Хорошо. Но затихли, наверное, неспроста. Проявляйте бдительность, что-то они, видать, замышляют. Представьте мне список воинов, отличившихся в бою. Кстати, через ваш участок поедет дивизионная разведка. Обеспечьте их продвижение.

— Есть, товарищ Первый.

Дивизионные разведчики в батальоне появились под вечер. В блиндаже Самойлов с Соткиным, раскрыв карты, показывали командиру разведывательного отряда капитану Майорову места минных заграждений, наиболее приемлемые подходы к вражеским рубежам. Капитан делал пометки на своей карте, сличал их с имевшимися у него данными авиационной разведки позиций противника.

— Что ж вы не в шинелях? — поинтересовался Соткин.

— В шинелях ползать не с руки, в ватниках ловчее. Поверх маскхалат и всё в порядке.

— Смотрю парабеллум у тебя, капитан. Это что же вооружение дивизионное такое? — спросил комбат.

— Нет, товарищ майор, этот помощник — трофейный, месяц назад у одного немецкого офицера конфисковал. Надёжный пистолет, ни разу не подвёл. Работает как автомат ППШ.

— Изобретение австрийца Любера. Насколько знаю, наше руководство до войны делало заказ на поставку парабеллумов, — подметил Самойлов.

— Правильнее сказать, изначально это детище немецких братьев Леве. Я тоже слышал, что заказ был немалый, в основном для вооружения морского флота, — уточнил Майоров.

Разведка выдвинулась глубокой ночью. С вражеской стороны иной раз ночное небо прорезали мощные лучи прожекторов, потом они ложились горизонтально, прощупывали фронтовую полосу, изредка взлетали осветительные ракеты, медленно падали и затухали.

Вернулся капитан Майоров с бойцами перед рассветом. Уставшие, но искорки радости горели в глазах разведчиков. Был захвачен боевой офицер, хотя и невысокого звания, но всё же не рядовой.

В блиндаж батальона они ввалились неожиданно, стало тесно.

— Товарищ, майор, разрешите у вас передохнуть пару минут, прежде чем дальше двигать, доложить командованию, что приметили,  да сдать этого, — капитан Майоров кивнул на пленного.

— Какой разговор, капитан, чаю горячего сейчас справим. Матвеев, организуй живо чаю гостям, — распорядился комбат.

Самойлов разглядывал немецкого офицера и думал: «Вот враг, есть у него мать, отец, наверное, сёстры и братья. Как поймали, куда подевалась его боевая спесь?.. Сколько же таких гнид свирепствуют на нашей земле? Кто знает, может, он или какой иной убил моего Лёшку? Этот или не этот, но предо мною один из фашистского стада, и из-за этого проклятого врага я потерял сына… Так бы и задушил!..» — в душе вскипел  командир.

Капитан Майоров, отхлебнув чай, повернулся к пленному и на немецком языке спросил:

— Из какой части будешь? Советую отвечать на вопросы прямо, иначе… — капитан для острастки прикоснулся к парабеллуму.

— Четвёртая танковая группа войск, — с нескрываемым страхом ответил офицер.

— По какой причине в прошедшие сутки вы ослабили наступление?

— Командование армией в замешательстве.

— Что за причина?

— У русских появилось новое особое оружие.

Майоров, Самойлов и Соткин недоуменно переглянулись.

— О каком оружии идёт речь? — продолжил допрос капитан.

— Вы на этом участке фронта используете невиданное по мощи вооружение. При попадании снарядов у тяжёлых танков отлетают башни, броня пробивается насквозь, машины выходят из строя и не подлежат восстановлению. Мы, как ни в одном другом бою, потеряли много техники и живой силы. Солдаты в панике, командование находится в недоумении: какое секретное оружие применили русские? Начались переговоры с вышестоящим руководством.

Самойлов и Соткин рассмеялись, поняв, о каком «секретном» оружии идёт речь. Майоров тоже улыбнулся ответу офицера, зная о применении батальоном и полком пушек образца далёких тысяча восемьсот семидесятых годов.

— Товарищ  майор, может, показать языку наше секретное оружие? — спросил капитан Майоров.

— Не стоит, пусть остаётся при своём мнении, — ответил Самойлов под общий смех.

Немецкий офицер, не понимавший причины перемены настроения русских военных, смотрел на них заискивающе. Их смех вселял в него надежду на спасение. В эти минуты он думал лишь о себе.

— Нам пора, — поднялся из-за стола капитан Майоров и стал надевать свой видавший виды ватник. — Товарищ майор, спасибо за гостеприимство, даст Бог, ещё свидимся.

— Дай Бог, — ответил Самойлов и крепко пожал руку капитану.

Командир разведки попрощался и с капитаном Соткиным, после чего с тремя разведчиками и пленным покинул блиндаж.

— Бравые воины, — подметил Соткин.

— И не только в делах. Смотри, как капитан по-немецки шпарит, словно на родном языке, — с удивлением высказался Самойлов о только что покинувшем блиндаж капитане Майорове.

— Наверное, на факультете иностранных языков учился и занимался, видать, добросовестно. Мне в школе этот немецкий не больно-то давался. Знал бы, что придётся с немцами воевать, учил бы язык, это факт.

— Светает, пойдём, Соткин, проверим позиции, посмотрим как настроение, подбодрим бойцов.

С полевой кухни тянуло дымком и запахом каши. Бойцы в окопах завтракали. На одном из участков траншеи собралось около десятка воинов, они о чём-то оживлённо разговаривали. Увлечённые едой и беседой, воины не замечали командиров.

Солдат Михаил Соломин читал стихи Пушкина, все остальные, стараясь не греметь ложками о котелки, внимательно слушали:

 

«Всё в ней гармония, всё диво,

Всё выше мира и страстей;

Она покоится стыдливо

В красе торжественной своей;

Она кругом себя взирает:

Ей нет соперниц, нет подруг;

Красавиц наших бледный круг

В её сиянье исчезает.

Куда бы ты ни поспешил,

Хоть на любовное свиданье,

Какое б в сердце ни питал

Ты сокровенное мечтанье —

Но, встретясь с ней, смущённый, ты

Вдруг остановишься невольно,

Благоговея богомольно

Перед святыней красоты».

 

— Что ни говорите, братцы, а наши бабы всех красивее во все времена были, они и по сей день таковы, — выдохнул какой-то боец, как только чтец закончил декламировать стихотворение.

— И всё-то ты знаешь, Пряхин, — заметил кто-то.

— Знаю, а чего не знать-то.

— Вот ты, Соломин, всё про Пушкина много сказываешь, стихов его много знаешь. А сам-то чего сочиняешь? Ведь в университете учился, наверное? — спросил Гуров.

— Ты ведь, Миша, в тетрадь свою что-то записываешь. Может, прочтёшь? — подхватил худощавый солдат.

Соломин Михаил застенчиво глянул на бойцов отделения. Читать публично свои стихи ему ещё не приходилось, хотя так иной раз хотелось узнать мнение людей о своём творчестве. Ну, какие там сочинения, это просто проба пера, а чтобы поднатореть в поэзии, требуется время — так считал Соломин. Закончил Миша Московский университет в 1941 году, мечтал посвятить себя литературе. Но тут война оборвала добрые намерения, он сразу попросился на фронт.

— Миша, давай, оценим, родной! — подхватил тот же Пряхин.

Соломин, подбадриваемый бойцами, достал из вещмешка толстую тетрадь, пролистнул несколько страниц.

— Даже не знаю, что вам прочесть…

— На свой выбор.

— Может, про нас там чего у тебя имеется?

Соломин разгладил тетрадь.

— Только не судите строго, это мои первые шаги.

— Не смущайся, все свои.

Соломин прокашлялся и прочёл:

 

 Западный ветер принёс нам беду,

И жизнь стала, словно в бреду.

Война охватила весь наш народ,

Встал вопрос: свобода иль гнёт?

И мы в бой бросаемся смело,

Стоим, как один, за правое дело.

Да, гибнут солдаты

За города, деревни и хаты.

Земля скорбит по потерям,

Плачут матери наши.

Но в победу мы верим — придёт!

Враг же смерть свою обретёт!

 

— Здорово! Молодец, Миша! Как есть, прямо картина! — послышались возгласы одобрения.

Комбат с начальником штаба не удержались, захлопали в ладоши.

Все обернулись, вскочили с мест.

— Сидите, сидите, бойцы. Хорошие стихи написал, Соломин. Продолжай творить, береги тетрадь, война закончится, сборник стихов издашь, а может, и книгу о фронтовой жизни напишешь.

Соломин смутился, зарделся от похвалы командира.

— Как настроение?

— Каша в желудке, стихи в душу, так что теперь, товарищ майор, к бою мы готовы, — отозвался за всех Пряхин.

— Что ж, похвально, — ответил Самойлов и направился с Соткиным вдоль траншеи к другим позициям батальона.

Но, не одолев полной полосы обороны второй роты, комбат услышал с вражеской стороны шум танковых двигателей. Однако немецкие машины не спешили идти в наступление, было понятно, что тронутся сразу же после артподготовки.

«Успеет ли наша бронетехника подойти к контрнаступлению?.. Сломить такую армаду под силу только адекватной силе… Комполка заверил, значит, подойдут. Только бы удержаться, выстоять атаку…» — с тревогой размышлял Самойлов.

— Всем залечь! — крикнул комбат и быстро с Соткиным направился в сторону блиндажа. Нужно было связаться с командирами рот и расчетами Гусева, узнать, какова у них обстановка.

Команда комбата многоголосо прокатилась по траншеям.

Залпы вражеской артиллерии не заставили себя ждать. Снаряды полетели в траншеи и окопы, накрывая плотным огнём позиции батальона. Тут же подключилась и авиация, сбрасывая смертоносный груз из бомболюков.

Взрывы, дым и смрад застелили пространство. Казалось, что в этом аду невозможно выжить, уберечься от столь ужасающего смертельного налёта. Бойцы словно слились с землёй, будто вросли телами в грунт. О чём в эти минуты они думали, было известно лишь им и Богу. Надо было переждать и выжить, во что бы то ни стало!

Под этим постоянным обстрелом у каждого бойца в мыслях и словно перед глазами прошла его довоенная жизнь, вспомнилось всё родное, доброе, близкое.

Лежал в траншее рядовой Соломин. Накрыв голову вещевым мешком, Михаил плотно прижимался к земле. «Не видят меня в этот момент мама и отец. И хорошо, что не видят: сердце бы не выдержало смотреть на ужас, в котором оказался их сын… Отец, понятно, на фронте… А мама? Сколь же она выстрадала в неведении, что с нами, живые ли?.. А Люда? Получила ли от меня письмо?..» — размышлял Михаил о родных и близких. Вспомнил он и проводы на фронт. Люда крепко обнимала Михаила, плакала… Миша такого прощания не хотел, желал, чтобы провожала с улыбкой. Но какой там, она знала, что он уезжает не на отдых, а на фронт…

На плацдарме грохотали снаряды и бомбы, вспаханная взрывами земля вздрагивала и дымилась.

Наконец, вражеский налёт завершился. Сразу же, ещё не успел утренний ветерок отнести в сторону дым и запахи взрывов, показались танки противника в сопровождении пехоты.

— Приготовиться к бою!

— К бою!!

Несколько сменив манёвр, немецкие танки продвигались теперь в отдалении друг от друга, вероятно, с целью исключить быструю наводку орудий русскими, помешать их прицельной стрельбе. К тому же немецкое командование было уверено, что после проведённой артподготовки и бомбовых ударов советские части вряд ли будут способны на активную контратаку.

Комбат связался с лейтенантом Гусевым.

— Как у тебя там?

— Одно орудие повреждено, но бить может, имею одного убитого и одного раненого, остальные два расчёта целёхоньки.

— Давай, держись!

— Есть держаться!

По докладам командиров после налёта вражеской авиации и артобстрела ряды бойцов поредели. Появились убитые и тяжелораненые, но солдаты с лёгкими и средней тяжести ранениями были настроены отчаянно и решительно.

Первые залпы пушек Гусева, снова дали ошеломляющий результат. От прямого попадания танки превращались в исковерканную груду железа, горели. Из-за мощных разрывов снарядов вражеские танкисты, видимо, были не в состоянии покинуть машины. Пехотинцы, что шли за такими танками, падали на землю, страшась идти в атаку.

Непрерывные каскады взрывов и стрельба превратили этот участок плацдарма в сплошное месиво. Бойцы батальона ни на мгновение не теряли бдительность, вели прицельный огонь по пехоте противника, отсекая немцев от движущихся «Тигров» и «Пантер».

Однако на участке обороны второй роты сложилось опасное положение. «Тигр» в сопровождении гитлеровцев упрямо шёл на позицию, уверенно продвигался к траншее бойцов.

— Приготовить гранаты! — крикнул капитан Ерохин.

Трое бойцов, что были ближе всех к танку, схватили по гранате. Гуров сжимал в руке бутыль с зажигательной смесью. Он смотрел, как с грохотом надвигалась стальная махина, которую уже было невозможно остановить залпами батареи — нужно время на разворот орудий и можно зацепить своих.

Танк переехал траншею, газанул и рванул вглубь обороны. Вражеские солдаты вели ожесточенную стрельбу из автоматов, но в рукопашном бою враз были сломлены. Две гранаты, брошенные в танк в суете боя, не дали результатов, «Тигр» произвёл разворот, чтобы проехать вдоль русских укреплений.

Гуров, выбрав момент, выскочил из траншеи и, догнав машину, метнул зажжённую бутыль в башню. Горючая жидкость растеклась по броне танка, пламя охватило половину машины. Смесь горела и затекала в щели, едкий дым проникал внутрь танка. Машина остановилась, открылся люк, танкисты, объятые пламенем, вываливались из него, неистово крича на своём языке.

— А, подонки, не нравится! — торжествовал Гуров.

Бой затих — мужественное и отчаянное сопротивление батальона и соседних рот не прошло даром, враг откатился на свои позиции, ошеломлённый высокой степенью обороны.

Гуров вернулся в траншею, увидел, как бойцы оказывают первую помощь раненым, кого-то готовили к эвакуации в медсанбат. Вдруг кто-то тихо произнёс:

— Ребята, Соломина убили.

Миша Соломин лежал ничком на бруствере с зажатым в руках автоматом. Его полуоткрытые глаза, словно всматривались вдаль — они уже никогда не увидят ни родной земли, ни боевых товарищей.

— Не стало нашего Миши, братцы.

— А как он любил Пушкина, какие сочинял стихи.

— Кто знает, может, из него вышел бы знаменитый поэт или писатель...

 

В блиндаже послышался звук телефонного зуммера.

— Товарищ майор, вас Первый, — доложил связист Матвеев.

Самойлов взял трубку.

— Седьмой на проводе.

— Как обстановка?

— Выведен из строя один пушечный расчёт, два противотанковых ружья, есть потери, товарищ Первый. Всех тяжелораненых отправили в медсанбат. Большинство тех, кто с ранениями и на ногах, остались на передовой, санитары оказывают им помощь в траншеях. Бойцов недостаточно, все это понимают, потому и не покидают позиции.

— Примерно через полтора часа начнётся артиллерийская подготовка, обещают подкрепление с воздуха, танки уже на подходе и с марша готовы будут вступить в бой. Так что, Седьмой, готовь своих воинов к контрнаступлению. Главное — не прозевайте и используйте огневую завесу с толком.

— Известно ли точное время начала операции?

— Приход танкистов к вашим позициям и будет началом артподготовки. Как понял?

— Понял, товарищ Первый.

Механизированные части подошли к рубежам полка меньше чем через час. В районе расположения батальона дислоцировались две танковые роты. Самойлов связался со своими командирами рот и предупредил о предстоящей с минуту на минуту артподготовке и готовности к молниеносной атаке.

 Спустя двадцать минут разом заработали дальнобойные орудия. Сплошным огнём накрыло передовую линию врага, взрывы поднимали и опускали землю, сравнивая вражеские траншеи с поверхностью. Завеса дыма и пыли стеной стояла по всей линии фронта. Можно было представить, в какую переделку попали фашисты. Плотный, с точными, прицельными ударами огонь поражал всё на своём пути, ложился широкой полосой, не оставляя шанса уцелеть.

Самойлов засёк время: артподготовка длилась уже пятнадцать минут. И тут разом дальнобойщики перенесли огонь на внутренние рубежи противника. «Пора!» — понял Самойлов. Крутанув ручку телефонного коммутатора и убедившись, что на том конце провода его слышат командиры рот, комбат крикнул:

— Всем в атаку!

Комбат выбежал из блиндажа, следом за ним — Соткин.

— Бойцы! Слушайте команду! Вперёд! — вложив пистолет в кобуру, Самойлов с плеча снял автомат и бросился вместе с бойцами на вражеские рубежи. Он видел, как командиры рот смело поднимали солдат и вели их в наступление.

Нужно было успеть занять оборонительную линию врага, которая только что подверглась мощному артиллерийскому обстрелу. Над головами свистели снаряды дальнобойных орудий, впереди, в тылу врага, они ложились и ухали, поднимая комья земли.

Достигли линии обороны противника довольно быстро, молниеносно заняли траншеи. Немцы почти не оказывали сопротивления, живых было мало. Они не могли отступить, зная, что погибнут от взрывов снарядов русских, что накрывали вторую линию обороны. Фашисты в испуге бросали оружие, поднимали руки. Бойцы готовы были продолжить контратаку, но их сдерживал продолжавшийся артиллерийский огонь.

В бой вступили танки. Бойцы,  укрываясь за стальными машинами, шли в сторону огненной завесы, которая вот-вот должна была завершиться. Наконец, залпы прекратились, смрад, копоть и дым плотной стеной висели над позициями врага. Фашисты, не успевшие опомниться после только что закончившейся губительной встряски, увидели, что на них движутся бронемашины. Такой манёвр был внезапным и ошеломительным.

Немецкие офицеры кричали, призывали солдат идти в контратаку. Но те, дрогнув, стреляли невпопад, больше думая о спасении, нежели об исполнении команд командиров.

Батальон при поддержке танков уверенно наступал, бойцы стреляли по врагам, в то же время либо укрываясь за бронёй, либо пригибаясь и прячась в воронки. Однако не столь активный вражеский огонь иной раз всё же косил ряды бойцов. Раненые стонали, но терпеливо ждали помощи.

Самойлов бежал, увлекая за собой батальон, успевая замечать действия командиров и бойцов рот. Споткнулся, упал. Подбежал связист.

— Товарищ майор, вас ранило?

— Нет, Матвеев. Давай связь с третьей ротой!

Сержант лёжа взялся распутывать провода на катушке. Скрутив концевые пары и подсоединившись к аппарату, Матвеев вызвал лейтенанта Степанова.

— Лейтенант, побереги своих, на твоей полосе вражьи минные заграждения, двое бойцов подорвались. Заметил, наверное?

— Товарищ Седьмой, я это уже усёк. Мы обойдём правее, по краю лощины.

— Давай!

Но третья рота чуть отстала от соседних подразделений, поэтому враг направил все свои силы на оказавшуюся брешь меж второй и первой ротами.

Комбат подполз к воронке, что была совсем близко к вражеской траншее. За бруствером противника вроде бы никого. Комбат приметил брошенный пулемёт, рядом лежал погибший немец.

— Матвеев, видишь коробку с патронами?

Связист всматривался не туда, куда указывал комбат.

— Да вон же, на краю траншеи! Я прикрою!

Сержант пополз до бруствера, а на его краю вдруг встрепенулся — пуля задела голень. Превозмогая боль, Матвеев всё же дотянулся до коробки и стал отползать к комбату. Самойлов отсоединил от пулемёта расстрелянную коробку и тут же заменил снаряжённой обоймой, хотел было открыть огонь, но заметил вблизи бойца с винтовкой из второй роты Серёгина.

— Серёгин, ползи сюда! Бери пулемёт и лупи короткими!

Самойлов передал пулемёт солдату, а сам открыл прицельный огонь из автомата по залёгшему, но досягаемому противнику. 

Комбат, Серёгин и ещё двое бойцов перекрыли своим огнём удары прилегающих позиций, тем самым дали возможность бойцам роты подойти к вражеским траншеям. Завязался рукопашный бой. На остальных участках линии обороны противника среди немцев началось смятение.

Танки гусеницами подминали врага, залпами орудий вели прицельный огонь по технике противника. Враг дрогнул — оставив позиции, в панике покидал свои рубежи.

— Ура-а!! Ура-а-а!!! — пронёсся по позициям торжествующий крик бойцов.

— Прорвали наконец-то, вот он — долгожданный прорыв! — воскликнул Самойлов.

Мощный контрудар полка проломил фашистскую оборону. Советские воины погнали вражеские войска, лишая их сопротивления. В ходе этой операции был открыт путь на Истру и Волоколамск, на запад. Под натиском советских дивизий дрогнувший враг отходил в беспорядке, бросая технику и вооружение. Противник отступал от Москвы. На эти рубежи враг уже не вернётся никогда, все бойцы чувствовали, что наступил необратимый перелом в войне.

«Теперь только не позволить фашистам опомниться, не дать закрепиться на пути отступления… Прорыв… Как высока  его цена!.. Вот они, русские воины, не сломить их, если выдержали такие испытания, и не победить!..» — думал комбат, радуясь успешному завершению операции и продвижению батальона, лавиной катившегося в составе родной дивизии по грохочущему полю боя.

 

Справка: Бои за Красную Поляну, Селиваниху, Снегири, Ленино, Истру имели ключевое значение. В основном именно здесь противник получил мощный уничтожающий удар послуживший переломом ситуации на подступах к Москве.

Эта повесть представляет  собирательный образ героев — участников боёв под Москвой в составе 78-й Сибирской стрелковой дивизии, командовал которой сибиряк полковник А. П.Белобородов.

Материалы для написания повести автором почерпнуты из архивных сведений и воспоминаний ветеранов-сибиряков, воевавших в частях этой дивизии. За смелость и отвагу в боях, за мужество и героизм, проявленную личным составом, дивизия была переименована в 9-ю гвардейскую стрелковую, а командиру присвоено звание генерал-майор. 

Белобородов Афанасий Павлантьевич — родился (18) 31 марта 1903 года в деревне Акинино-Баклаши Иркутской губернии. Впоследствии стал генералом армии и дважды Героем Советского Союза. В городе Иркутске — на родине Героя, ему установлен памятник.

 

ЛИХОЛЕТЬЕ

Повесть

Есть на земле российской город Белый. Стоит он с давних времён, и его окружают горы, озёра, речка Обша, красота обширной окрестности, и люди прошлых столетий посчитали всё это привлекательным. Что и послужило в выборе места для строительства города. Нашествие врагов тому были причиной, вот и вынудило славян соорудить крепость. И возвели. Да величавую цитадель, и возвысилась она на большом холме у Обши. 

Вокруг города-крепости рвы, берега озера и реки, забор из столбов дубовых. Неприступна! Первый бой приняла она от польского короля Сигизмунда. Подступил король со своим войском к городу. Бился, бился, только посад сжёг, а крепость так и не одолел. И множество набегов после этого свершалось недругами, но держали осаду бельчане, ни разу не сдались. Но спустя чуть боле столетия вновь пришли враги — польско-литовские войска, и осада крепости длилась четыре месяца!

А спустя десять лет оказалась под войском Дмитрия Пожарского. Но битвы и осады продолжались. Смоленская война сотрясала Белый и бельские земли. Героическая оборона гарнизона русских войск сказалась на благополучной судьбе крепости и мире. В 1564 году город Белый вошёл в состав Русского государства.

И кто знал в те времена, что через 377 лет Белый окажется в котле страшной и продолжительной войны, затеянной гитлеровской Германией.

 

Но вернёмся от начала этого ужаса назад этак на шесть десятков лет. И окунёмся в то время, когда многие люди устраивали своё бытие, не ведая, какая судьба их ждёт впереди.

Жили в одном местечке-поселении, затерявшемся в Смоленской губернии, Антон и Дарья. Молодые, работящие, в разных семьях рожденные, из разных домов. Но трудились они у одного купца — батрачили. Даром хлеб не ели, с утра до вечера в поле, да по хозяйству ему помогали.

Купец доволен — работники трудолюбивые, по характеру покладистые, во всём слажены. Думал: «Как бы сделать так, чтобы они не ушли со двора? Чтоб прикипели к этому месту, всегда рядом были. Ведь польза от них большая, и не прихотливые они люди, не сыскать таких во всём белом свете».

И вот как-то купец говорит им:

— Вы оба молодые, душевные, вам и жить бы вместе надобно. Не дело так коротать, жизнь-то движется. Давайте-ка женитесь и вместе душа в душу на долгие годы.

— Мы и до ваших речей приглянулись друг дружке. Но где жить-то? Нет ни у меня, ни у Дарьи своего угла — промолвил Антон.

— Во-от, — протянул купец, — а посему даю вам участок, что в моём земельном отводе за озером имеется. Место сухое, не зря и хутор наш название носит — Сухое. Дом поставите, дети пойдут, по усадьбе будет, кому бегать, помощников себе вырастите, да и мои хлопоты без внимания не оставите. Вон сколь изб стоит, никто гнёзд своих не покидает, живут!

Что сказать, рады молодые такому разговору. Нельзя отказываться, где ж такое ещё предложат. Согласились.

Чрез церковные бумаги стала Дарья Григорьевна под мужа фамилией Козловой. А Антон Викентьевич для неё мужем.

И построили они дом. Большой дом, просторный — детей-то размечтались заиметь несколько, так чтоб места всем хватало.

И пошли дети один за другим. Пять сыновей и две дочери уже в доме проживало. Девять членов семьи и все во здравии, а труд во благо каждому.

А выросли, так не последними людьми стали.

Старший сын — Максим в райкоме партии города Белый, там же и Иван, но в райкоме комсомола, Пётр учился в Бресте в школе полковых комиссаров, Михаил в советских органах, а Никанор заведующим фермой. Сёстры — Ольга и Мария тоже определились.

Браться поженились, сёстры вышли замуж, и пошла у каждого своя жизнь.

Никанор в жёны взял девушку из соседней деревни — Прасковью Воробьёву. Приглянулась она ему — привлекательная, а главное, сложа руки, не сидит. Вообще надо сказать, в хуторах, что вокруг деревни Бокачово, как и по всей бельской земле люди в трудах повседневных, в заботах мирских. «Как поработаешь, так и полопаешь», — говорили многие.

 Первым ребёнком у Никанора с Прасковьей родилась дочь Нина, а через два года вторая дочь — Екатерина, не доношенной появилась на свет, слабенькой, но выходили. Через два года ещё одна дочь — Раиса.

Никанор говорил: «Всё девки, да девки. Когда ж сына родим?» Прасковья отвечала: «Бог даст и родим». Зимой в октябре 1940 года вновь и зачала. А Никанор своё: «Ну, теперь точно сын будет!» Прасковья на то ничего не ответила, а лишь глянула на мужа и улыбнулась.

Встретили Новый 1941 год. А весна пришла и вся в делах и хлопотах пролетела. Детей на ноги поднимали, мечтали, чтоб хорошо учились и специальности по душе приобрели. И сталось бы так, как думалось Никанору и Прасковье, которой вот-вот время рожать настало.

Кате исполнилось четыре года, младшей Рае — два, старшей сестрёнке Нине — шесть лет. А родившемуся Ване  всего-то два месяца. А как радовался Никанор появлению ребёнка на белый свет: «Сын родился! Наследник!» А тётя сказала, когда Прасковья дитя принесла: «Вам Тобик мальчика в корзине принёс». Тобик — это такая собака у Козловых была. Катя бегала по дому и восторженно кричала:

— Мальчик! Братишка у меня есть!

А отец подхватил её на руки и восхищался:

— Конечно мальчик! Мужик вырастет!

 

Но 22 июня 1941 года страшная весть облетела все деревни, заглянула в каждую избу — напала Германия на страну. Словно единой волной всколыхнулись люди тревогой: что ж теперь будет?! А враг вероломно уже шагал по родной земле. Да так катился, что и часть деревень в районе оказались в оккупации. Мужиков-то загодя всех призвали в военкомат, а там уж отправляли на фронт.

А в городе Белый, как началась война, в воскресный день с раннего утра шла бойкая торговля на Базарной площади. Но тут по радио объявили беду, так люди сразу по домам кинулись, воздухом что дышали, стал, как горчить, от него пахнуло тревогой.

Райком партии немедля собрал партийный актив. Всех коммунистов направили по населённым пунктам с агитацией и разъяснениями о срочной мобилизации для защиты страны. Выступали в коллективах Белого и на хуторах и братья Козловы.

Городской комиссариат вызывал военнообязанных повестками и нарочным. Сотнями люди шли и сами, записывались добровольцами. В три дня была организована Бельская стрелковая дивизия. В её состав вошли в основном коммунисты и комсомольцы, среди них Антон Викентьевич Козлов и его сыновья: Иван, Максим, Михаил, Пётр и Никанор.

В городе Белый для связи с партизанским отрядом от подпольного райкома партии оставили двоюродную Катину сестру Зинаиду. Она была гораздо старше и училась в Учительском институте. Оставлена не одна, а с двумя ребятами комсомольцами, её однокурсниками. Она, как и многие другие комсомольцы рвалась на передовую, видела институтских ребят уходивших на фронт. Зине и двум ребятам пояснили: это важный, ответственный участок оказания помощи Красной армии в трудное военное время.

А фронт продвигался быстро, фашисты подминали под себя населённые пункты, захватывали города и деревни. Началась срочная эвакуация производств и оборудования из города Белый, из деревень угоняли трактора и скот. Сухово, Васнево и другие деревни остались без коров. А с запада потянулись первые беженцы из Белоруссии. Но и появлялись диверсанты и дезертиры. Если первые совершали диверсии, то вторые сеяли панику среди населения. Срочно создали вооружённый отряд для борьбы с теми и другими.

Никанору и всем его братьям тоже пришли повестки, и отцу — Антону Викентьевичу. Так что и о них военный комиссариат не забыл.

Прежде чем покинуть Сухое, собрал Антон Викентьевич сыновей и промолвил: «Мы с вами коммунисты, а раз враг пришёл, так нам в стороне никак нельзя быть, Отечество защищать ноне потребно. Наш род Козловых никогда ни пред кем на коленях не стоял, а посему и нам не престало.  Зверствует фашист, и шею свернуть ему надобно! За правое дело пойдём воевать...»

Немцы свирепствовали во всех населённых пунктах. Сухово не было исключением. Здесь горели хата за хатой и в первую очередь тех хозяев, которые ушли на фронт или в партизаны. Первым сгорел дом Козловых — все коммунисты. Горели по доносу предателей, знавших, где и чьи дома.

Бельская битва, наверное, была самая горестная и страшная, начавшаяся с середины июля и длившаяся по октябрь 1941 года, и продолжавшаяся на бельской земле пятьсот двадцать два дня! О чём местные жители познают потом, а сейчас…

Линия обороны проходила у деревни Чёрный ручей и Свитскому мху. Ожесточённые схватки, бомбардировки, артиллерийская канонада, невероятное и упорное сопротивление, битва за каждую пядь земли.

Но вначале октября немцы прорвали оборону и уже девятнадцатого числа оккупировали город. Он был разрушен наполовину.

До хутора долетела новость: 4 октября у деревни Васнево, это так близко где проживали Козловы, геройски погиб некий Иван Королёв. Новость эту принесла соседка, она намедни побывала там и испытала на себе с родными ужас увиденной картины.

Помогала я родне, что живут в Васнево, собраться к эвакуации, да так и не тронулись с места. С самого утра немецкие самолёты стали летать, прямиком на город, а со стороны Белого только и слышны взрывы да уханье снарядов, — рассказывала женщина. — Только запрягли лошадь, а оно и немцы на машинах и мотоциклах объявились. Орут по-своему, кто гогочет, кто возмущается, автоматами размахивают.  Какая тут эвакуация, все колхозники толпой стоят и ни с места, думаем: что ж дальше будет? А немцы вышагивают гоголем, вроде теперь они тут хозяева. И вдруг все вздрогнули. Из зарослей садов как застучит пулемёт, да как начали немцы замертво ложиться, мы все бегом в овраг, чтоб под пули не попасть. А пулемёт, словно молотилка наша колхозная стрекочет, а немцы залегли, и давай по пулемётчику стрелять. Не видели, но слышали, как долго их крошил, всё места менял, то оттуда бьёт, то с другой стороны. И так почти до вечера не могли его одолеть. Ну, думаем, это ж надо герой какой — один против роты цельной! А немец звереет, видать, он им проехать к городу шибко помехой стал. А потом они как гурьбой навалились стрельбой из автоматов, гранату кинули, и ранили смельчака нашего. Но и всё ж не сдавался, до последнего бился, а опосля и замолк от ран, но перебил окаянных много, чтоб им на том свете гореть. Немцы уехали,  а нам не терпится глянуть, что там за оврагом в колхозном саду. А боимся, вдруг какой немец в засаде. А они нескольких оставили. Так мальчишки деревенские, тех же не удержишь, так сбегали, вернулись и рассказывают: пулемёт лежит, кругом гильзы стреляные, а  чуть далее боец лежит, весь пулями пробитый, в крови. Мы и поведали сельчанам, так вечером украдкой многие побывали там. Вот уж человек смелый и отчаянный был какой, не боялся смерти и положил этих гадов дюжины две, не меньше, а сам ушёл из жизни, истинно герой…

Хуторяне слушали женщину, качали головами, крестились, представляя как солдат с фашистами бился, и про своих родных думали: как они там, на фронте, как с немцами воюют, поди, как этот боец?

Бабушка Дарья тоже охала, ахала и всё про сыновей думала, за Антона Викентьевича переживала и на свой дом поглядывала. Какой там дом…

От дома остались головёшки и труба от печи, как впрочем, так почти весь хутор теперь выглядел. Люди бежали, кто куда подальше и спрятаться от немцев. Многие в деревню Васнево, другие в иные хутора, лишь бы уберечься.

Куда деваться Прасковье с детьми, а на руках ещё и малой ребенок? «Боже мой, кругом война, немцы проклятые. Где жить?..» — сетовала Прасковья.

Сухово стояло через речку от деревни Васнего, а рядом был хутор Улыново. Здесь когда-то жил прадед, туда и отправилась Прасковья. На руках малыш, на плечах котомка, а за ней словно утята шагают дети.

Пришли. Дом большой, на две половины — пятистенка. Глубокий просторный погреб-подвал, есть, где укрыться от бомбёжек и от немцев. Но оказались здесь они не одни, ещё люди, много людей ютилось. Да где там спрячешься от немцев, коль они всюду, а от бомб и снарядов спасало.

А тут ещё беда другая нагрянула — тиф. И косило народ без разбора.

Заболели тифом и Козловы. Но, к счастью не все: кроме бабушки Даши, тёти Маруси и Катиной сестры Нины. Они-то и ухаживали за больными, лечили, чем знали, переживали за родных, ночей не спали.

Благо корова приблудилась, так молоком отпаивали и сыты стали. Не иначе Господь прислал.

Один немец повадился ходить до Козловых. Молодой, рослый, чисто выбритый, всё в чёрной фуражке с кокардой. Приходил каждый день и бабу Дарью донимал:

— Мамка млеко, яйки давай!

Приходилось делиться, куда деваться, иначе житья не даст, а того хуже рассерчает и стрелять вздумает.

Днём немец приходил, а ночью тайком кто из партизан за молоком и хлебом — в лесах есть нечего, а народу много, вот по деревням и просили.

Надоел бабе Дарье немец, опротивел, и как-то сказала ему:

— Видишь, у нас все тифом болеют, забирай корову и уходи.

Немец понял, о чём ему толкуют, испугался страшной болезни, забрал корову и увёл её. Больше они немца не видели, не приходил. Коровы же на хуторе не стало, нет молока ни взрослым, ни детям, ни в ком здоровье дышало, ни больным.

Немцы стояли в трёх километрах от хутора в деревне Липки, это за церковью. Оттуда постоянно слышались автоматные очереди — фашисты стреляли по лесам, где прятались партизаны, уж больно донимали они их.

Ночью иной раз кто-либо из лесу приходил в хутор, заглядывали и к Козловым. Бабушка понимала: помогать надо, но ведь и сами впроголодь. Так что хлеб припрятывала, чтоб семейству выжить, подкладывала хлеб под подушки детям и дочке Прасковье. Вот так и выживали под страхом и гнётом. Боялись расправы немцев, коли узнают, партизанам способствуют, так тут пощады не жди.

Гитлеровцы теснили войска Красной армии.  Приграничные бои уже к 8 июля привели к окружению Западного фронта. Роты и батальоны дивизии частично были разгромлены, многие бойцы и их командиры ушли в партизаны, часть попали в плен, были и дезертиры. Ужасная картина предстала пред глазами жителей.

Бельская земля и люди приняли на себя невероятно-горестные испытания — их ожидали почти полтора года день и нощно терпение бед и лишений, но пока они об этом не знали. Взрывы снарядов и бомб, миномётная и автоматная стрельба, дым и копоть, убитые и раненые, стоны, кровь и слёзы превратили жизнь в ад. Да, с приходом фашистов людские судьбы ломались, никто не знал, что с ними случится через день, час, минуту и выживут ли, увидятся ли с близкими ушедшими на фронт.

Бомбёжки, канонада, стрельба каждый день и на дню по несколько раз. Прятались в погребах люди скопом, тряслись от страха.

Как-то однажды Катя стала свидетелем случая, ранившего её детскую душу. Одна из мам с двумя детьми сидела, а к ней прижимались её двое детей. Малыш, что был на её руках, проголодался и просил еду, заплакал. Впопыхах никто не успел прихватить с собой хлеба. Сестрёнка малыша вылезла из укрытия, взяла в руки нож и хлеб и только отрезала ломоть, как осколок от снаряда прошил её тело, тут же  замертво и упала. Мать вылезла с ребёнком и, увидев безжизненную дочь, спрятала малыша на кровати за перину, горестно разрыдалась, обхватив голову руками. А тут очередной осколок и через перину убил ребёнка. Белугой ревела мать — в одночасье лишилась детей. Вмиг поседела и на десяток лет постарела. Эта ужасная картина пронзила увиденным каждого, кто находился в доме…

Сколь прожили в таком положении ни баба Дарья, которую дети называли всегда баба Даша, ни тётка Мария с Прасковьей, ни дети не ведали, время, будто остановилось и замерло на оккупированной немцами земле.

Зима опустилась на бельскую землю.

В один из наступивших дней немцы спозаранку принялись сгонять женщин и детей со всех ближайших деревень и хуторов, оно и в преклонном возрасте попадали, не трогали только престарелых и больных, всех остальных гнали из Улыново, Липки, Васнево, Бокачово. Прасковья из криков поняла — гитлеровцы народ готовят к отправке в Германию.

«Да что ж это такое, тут от извергов покоя нет, а на чужбине так и вовсе замучают. Плен, не иначе, принудят к работам тамошним, и волком завоем. Коль в оккупации, знать в рабство, и попадём…» — сокрушалась Прасковья со слезами на глазах, глядя на происходящее. Прижимала к себе старшеньких детей и научившегося ползать и пытавшегося ходить ножками Ванечку.

Народ погрузили в товарные вагоны. Эшелон тронулся и пошёл в сторону станции Нелидово. Плач, рыдания, вопли и слёзы заглушали стук колёс.

Ваня куксился, был голоден и протягивал ручонки, просил у рядом примостившихся людей еды, но все прятали кусочки — своих бы детей накормить, не дать умереть.

Через несколько часов над головой послышался гул моторов. В небе завязался воздушный бой между немецкими и советскими самолётами. Не было понятно, кто сбрасывал бомбы, но часть из них падали и взрывались у вагонов, а паровоз разбило прямым попаданием. В панике люди кинулись кто куда, лишь бы спрятаться, лишь бы уцелеть.

А когда разом всё стихло, Прасковья в ужасе принялась искать детей. Кругом убитые, раненые, но среди них их не нашла. Нина была недалеко, к вечеру обнаружила Катю, а младшая — Рая нашлась через неделю. Семь дней Прасковья не находила себе места, душа разрывалась от несчастья, не спала ночами, прижимая к себе Ванюшку, а он часто плакал.

Всех оставшихся в живых немцы собрали и погнали в пересылочный пункт. Если кто пытался скрыться, настигала пуля, а гитлеровцы, потрясая оружием, угрожали — кто ещё побежит, ждёт та же участь. И люди в страхе толпились, а потом пошли длинной вереницей, угрюмой и убитые горем.

Катя возненавидела немцев за то, что они пришли на советскую землю, убивают людей и разрушают дома, жгут деревни, спалили и их дом, и теперь они остались без крова, их хотят угнать в свою страну, и не обращают внимания на детей плачущих от страха и голода.

Глядя на всё это, она назвала немца каким-то плохим словом. Благо немец не знал русский язык, а потому лишь буркнул и грозно глянул на неё. Прасковья тут же Катю оборвала и наказала больше никогда не произносить такие слова — дочка не осознавала их значение, а мать испугалась за её жизнь — как бы фашист в гневе не сделал чего дурного.   

Прибыли на пересыльный пункт, народу тьма. Шум, крики и плач. И вдруг среди беженцев, что пригнали из ближних деревень, Прасковья увидела женщину, она катила саночки, в них сидел закутанный ребёнок. Она подбежала и сразу признала в нём дочку и закричала от нахлынувшей радости:

— Рая! Раечка! Жива, милая моя, да где ж ты была столь времени?!

Женщина глянула на Прасковью и промолвила:

— Ну, слава Богу, мать нашлась, а то думала девчушка сирота несчастная. Вот на санки, да с собой повезла, не пропадать же в деревне пустой.

Прасковья плакала от радости и благодарила женщину, а успокоившись, принялась расспрашивать дочурку: где была столь дней, как выживала?

И Рая рассказала:

— Спала где-то под лавкой вместе с собакой. С ней мне было тепло, только кушать хотелось шибко. Кто-то давал по кусочку, а есть всё равно хотелось…

Из пересыльного пункта на организованных немцами подводах люди тронулись в путь. Обоз вытянулся и словно гигантская длиннющая серая змея петлял по дороге. Кругом снег, порой завывал ветер, лошади тяжело тащили свою ношу.

На пути встала река, и головная часть обоза пошла по ледовой переправе. И тут внезапно открылась стрельба, то были партизаны, пытавшиеся отбить обоз от врага, не допустить угона жителей в Германию.

Немецкий конвой принялся отстреливаться. Без разбору они сыпали автоматными очередями, бросали гранаты. Обоз нарушил свою цепочку, лошади растаскивали телеги, а люди, кто оказался на льду, шарахались и сломя голову бросались к берегу. Пугало и то, что подоспевшая немецкая часть открыла огонь не только из автоматов, но из миномёта, и лёд крошился, падали люди. Партизаны вынуждены были отступить и углубиться в лес, иначе могли погибнуть жители, попавшие в перекрёстный огонь. Это уже был не обоз, а взбесившиеся с телегами лошади, они метались, пока не прекратилась стрельба.

Немцы кричали, грозились расстрелять каждого, кто кинется бежать.

Прасковья упала на лёд и ушиблась, ушибся и Ваня. Он плакал, держался ручонкой за колено, то ли вывихнул, то ли ушиб оказался сильно болезненным, и это приносило ему нестерпимую боль.

Прасковья и баба Дарья потеряли ориентиры, где они, а только знали, что окунулись в ещё более тягостную несносную жизнь. А дело происходило уже на границе с Белоруссией, в Гомельской области. Пригнали в какую-то деревню. Местные жители никого из беженцев принимать не желали — закрывали ворота, двери, поглядывали из окон, а то и вовсе не показывались.

Но всё же одна хозяйка смилостивилась над матерью и её детьми, коими оказалась Прасковья с ребятишками и бабушка. Впустили переночевать, не более.

И в эту ночь Вани не стало. Или от голода, или какой болезни, а может от сильного удара об лёд, промучившись, он так и не проснулся. Прасковья рыдала, плакали и дети. Похоронила Прасковья свою кровиночку, а от горя ещё боле осунулась. А дальше жить надо — дети, кому они нужны окромя самой, да бабушки. Катя часто приходила на кладбище. Присядет у могилки, поплачет, нет теперь братика, лежит в земле и ему там так холодно, поёжится, сбросит детскую слезу и возвращалась да хаты.

А голод по пятам ходил, словно волк, ни на шаг не отступал, впроголодь и жили.

Помогала тётя Мария. Она нашлась гораздо позже и не знали что с ней, то ли погибла, то ли без вести пропала после бомбёжки, а тут на тебе — объявилась!

 Она устроилась посудомойкой в полицейскую столовую, однако, за работу мало что давали, приговаривали: «Скажи спасибо, что при деле, и в Германию тебя и родственников не отправили». Этим и успокаивали себя Козловы.

Иной раз приносила тётя Мария очистки из-под картошки, радовались им. Помоют и сварят суп, пустой получался — баланда, но всё ж выживать помогала.

Катя разболелась сильно, да так что с постели не вставала, ослабла и чуть дышала, жила на последнем вздыхании. А голод наседал и просвету не видно. Спасти её могло только чудо, да где его взять иль какой волшебник возьмётся за такое дело?

Тётя взмолилась пред начальством:

— Господин комендант, смилуйтесь, ну хоть подайте Христа ради чего поесть, племянницу малую накормить. Умирает с голоду, душа разрывается, глядючи… —  и разрыдалась.

Комендант отрезал кусочек хлеба величиной со спичечный коробок и такой же кусочек свиного сала. Подал и сказал:

— Всё, больше не проси. Много тут вас, на всех не напасёшься.

Как же все воспрянули духом, когда Катя выздоровела. Кусочков хлеба и сала хватило, чтоб Катя поднялась и от неё отступила смерть. Вот оно чудо — а еды всего-то на два прикуса.

 

Шёл 1943 год. Год страшных потрясений — продолжались бои. Линия фронта проходила от города Белый до города Великие Луки, Смоленск был в пекле военных действий. Советские войска шли к Днепру, Витебску, держа направление на Минск. Канонада орудий и разрывы снарядов днём и ночью слышались за многие вёрсты. Часто пролетали над деревней самолёты, то были немецкие и советские. Самолёты разные: и истребители и бомбардировщики и они ревели моторами, вселяя ужас — огрызались пушками или сбрасывали бомбы.

Прасковья и не ведала, что мужа Никанора на фронте ранило. Откуда было знать — родную деревню давно покинули, куда писать ему было? Некуда.

Никанор попал в госпиталь, а как поставили на ноги, для фронта стал негожим, привязалась ещё одна болезнь с лёгкими, вот и комиссовали.

В августе он и поехал прямиком в родные места. Спешил. Да только пепелище встретило его там — Сухое вымерло, людей не видать, родных нет, одни печные трубы стоят. Поник головой, закручинился. Пошёл до деревни Васнено, тут и поселился, в надежде, мол, всё одно объявятся мои, вернутся в гнездо родное. Спрашивал, писал запросы, но ответы шли долго, и были неутешительными. 

 

Наступил и следующий — 1944-й. А голод, где маялись Козловы, наседал. Питались, чем придётся, где кто что подаст, тем и довольствовались, лишь бы дать желудку на время угомониться.   

Бабушка Дарья над всеми словно курица с цыплятами, терпела сообща беды и невзгоды, страдала, глядя на невестку и детвору, чем могла, помогала. Пошла она однажды в деревню Варушки просить милостыню. Незнакомая женщина остановила её и говорит:

— Постойте, вы местная?

— Нет не здешние мы, с других мест оказались тут, — ответила Баба Даша и, хотела было проследовать дальше, но женщина продолжала:

— А у вас есть сын?

— Был… — тяжко вздохнула старушка. — Да война забрала, будь она вместе с Гитлером проклята.

—  В нашей деревне был русский солдат очень похожий на вас, ну копия просто.

Баба Дарья подняла глаза и в них засветилась искорка, но тут же погасла — сын Максим погиб в июле 1941 года и это она знала, хотя и похоронку не получала. Попал в плен и его расстреляли. Да, он сильно походил на неё, даже очень, оттого женщина и признала в ней сходство с её сыном. А про Петра узнала гораздо позже — погиб сынок в 1943 году на Ленинградском фронте.

А между тем Никанору не жилось, мучился и от недуга и от неизвестности, где жена с детьми? Шибко тяготило его: не угнали ли в Германию? Наслышан был — много народу оказалось на чужбине в рабстве и в концлагерях. И думы ещё боле душу терзали. Но прослышал от местных сторожил о судьбе того эшелона и обоза, как всё произошло и где могли оказаться люди. Решил активней искать Прасковью с детьми — все округи начал обхаживать.

Благо выяснил, что в Бокачово оказывается, живёт сестра Прасковьи, туда и побрёл. Повезло — знала она, где его семья. Благодаря ей и удалось отыскать их. Через три месяца увиделись, обнимались, говорили разговоры, да разве всё перескажешь. А про сына узнал, что не стало малыша, так весьма опечалился, и слезу мужскую показал — сильно убивался.

Надумал Никанор хату справить, не дело по чужим домам скитаться. Но не вышло, как задумал — недолго семье радовался — ушёл Никанор Антонович преждевременно из жизни. Похоронила его Прасковья на Головеньском кладбище, это недалече от деревни Васнено и стала жить с детьми и бабушкой, у кого придётся. А тут и тётя Мария сюда приехала.

Вот тут баба Даша и скомандовала: а ну все на Сухово и построим там землянку на первое время, хватит по чужим дворам скитаться! Пришли на пепелище и за работу. Все сообща и вырыли большущую ямину, накатили сверху брёвна, засыпали, заложили дерном, дверь навешали, печку поставили с трубой наружу, а в нутро на полы, где спать натаскали соломы. Таким образом, устроили для житья землянку и поселились. Ютились, как могли, а куда деваться? Зато никому и ничем не обязаны.

Как-то заглянула к ним женщина на вид за тридцать лет, на самом деле ей было двадцать шесть. Это при разговоре она пояснила Козловым — война ей след тяжкий оставила. С дороги утомилась, а дело к ночи, вот и попросилась переночевать. Тесно, но как отказать, коли самим не сладко приходилось, знали, каково на улице ночь коротать.

Женщину звали Зоя, а проживала в деревне Самсоновка, где-то за Бокачово. Сидели, горевали о жизни, а она и поведала о бедах своих. Как война началась, мужа сразу на фронт забрали. Осталась с двумя детьми, сыну два годика, а дочурке четыре месяца. Тяжко стало, нашла старушку, чтоб за детьми присматривала, сама работала, где и кем придётся, лишь бы на кусок хлеба заработать. А белорукавников человек несколько в деревне стало, это те, что к немцам на службу подались, с белыми повязками на рукавах, чтоб приметны были. Злобные черти, иные похлеще немцев будут, не стыда не совести, с винтовками вышагивали, да чего там говорить — предатели. Ох и возненавидела я их. И как-то обругала двоих, а женщины меня остановили, мол, ты чего творишь, пальнут по тебе и дети сиротами останутся. Молчи и терпи. Остепенилась, затихла. Но как-то зашёл в хату один белорукавник и потребовал отдать ему все валенки, особо новые просил, а их попрятала. Немцы видели ли, замерзают. Нет, говорю валенок, и катись отсюда и накричала на него и обозвала обидными словами. Ох, как он рассерчал: Застрелю! Повешу! — кричит. А я напугалась: Ну, всё убьёт, а сама на детей гляжу. Но не убил, а намерения имел. Его жена спасла меня, добрый души человек, не то, что её муж. Упросила его не применять ко мне смерть, мол, дети малые. Она потом пришла и предупредила меня: спасла тебя, но больше не обзывай мужа, он злобный, в другой раз не смогу помочь, не дай Бог стрельнёт. Отблагодарила её, а сама думаю: как жить-то?

А тут опять вскоре случай, чуть жизни не лишилась. Вот живу, а меня вроде как смерть ищет, не знаю, может характер такой — фашистов терпеть нет силушки. Пришёл в хату солдат, перешагнул порог и есть попросил, а сам еле на ногах стоит от усталости. Я ему: да ты что, уходи, немцы заявятся, тебя и меня с детьми поубивают. А он всё одно присел, гранату на стол положил и пока кусочек хлеба припрятанный доставала, он уснул на лавке. А тут соседка мимо бежит и в окно кричит: Зоя, немцы идут!  Всполошилась я и давай будить служивого, тормошу и кричу: Немцы идут! Он вскочил, и бежать, а гранату впопыхах забыл. Смотрю, я на эту гранату и страх по всему телу загулял, сердце где-то в животе спряталось. Ну, думаю, немец зайдёт и конец пришёл. А два немца и вправду на порог и как увидели гранату, сразу и заорали в один голос на меня: Партизан! Я чуть не в обморок, и давай объяснять, мол, только пред вами солдат заходил, попросил еды, знать его не знаю, откуда он не ведаю, не губите меня, дети малые без матери останутся. А как услыхал, что вы идёте вот и сиганул с хаты. Поверили гады, в покое оставили, но цельную неделю всё караулили меня белорукавники, а я ночи не спала. 

Баба Даша, тётя Мария, Прасковья и дети сидели и слушали женщину затаив дыхание, а сами всё думали про свои мытарства. Дарья вспомнила мужа — Антона Викентьевича, убитого немцами. Вёз он на подводе с одним мужиком  продукты партизанам, доехали до условленного места — землянка средь леса. Сгрузили продукты, сели передохнуть, зная, вот-вот кто-то появится из партизан. Напарник вышел наружу и тут заметил двух немцев и крикнул:

— Засада! — и бежать.

Дед Антон заметался в землянке, и хотел было уже выскочить, но в это самое время ворвался фашист и застрелил деда, и он так и остался лежать в этой землянке. Напарника же ранили в ногу, ему удалось скрыться среди зарослей, с трудом добрался до партизан и рассказал что произошло. Отняли у мужика ногу по колено, но остался жив. 

Вскоре Прасковья узнала о судьбе двоюродной сестры Зины, оставленной райкомом для подпольной работы. В 1942 году ей было восемнадцать лет, при выполнении очередного задания её схватили гитлеровцы. Мучили, хотели выявить подпольную организацию, выяснить связь с партизанами и где они скрываются. Ничего не добившись от девушки, её расстреляли.

Двое же ребят-соратников узнали, кто предал Зину. Им оказался их же однокурсник Учительского института. Он работал на грузовой автомашине, возил немцам продукты из Белого в Бокачово. Подкараулили предателя, когда тот собрался выехать в город. Подошли, заставили сесть в кабину, а сами сели с обеих сторон и он оказался меж ними. Понять ничего не может, но догадывается: Что-то не так. Неужели узнали о доносах? А убежать уже никак невозможно — зажали. Один подпольщик за рулём, второй с другого боку. Поехали. Дорога шла мимо церкви, а там далее крутой спуск, крутизна. Доехали до обрыва и крикнули предателю:

— Ну, держись сволочь! Это тебе за Зину! — рулём машину направили к обрыву и выпрыгнули разом из кабины. Машина полетела вниз, кувыркалась, кувыркался в ней и предатель. У подножья обрыва он и нашёл свою смерть.

Немцы обнаружили машину и труп, но на партизан не подумали, отнесли на невнимательность водителя или на неисправность ходовой части.

Деревни, что не были спалены немцами, начали возвращаться к жизни, а где пепелища, там люди строили хаты новые.

Перебрались из своей землянки в Васнево баба Даша, тётя Мария и Прасковья с ребятнёй. А здесь кругом поля и земля плодородная. Под хлеба стали пахать, вот только трактора натыкались частенько на тела погибших. Народ останки хоронил на месте сгоревшей деревни Плоское. Это была поистине братская могила.

Катя пошла в школу в одно время с Ниной, хотя меньше её на два года. Уж очень хотелось учиться. Но с приходом зимы занятия пришлось ей оставить и не по своей воле, просто на ноги нечего было одеть. Одна пара лаптей на обоих, попеременно с сестрой носили. Плёл лапти людям в деревне некий дядя Макар — участник войны и стал калекой — ногу отняли.

Катя раз схитрила. Встала раньше Нины, ножки в лапти и подалась в школу. А Нина проснулась, глядь, ни лаптей, ни Кати. Катя вернулась со школы довольная — сестру опередила и на уроках побывала. А Прасковья ей:

— Ты, Катя, ещё малая, а Нина старше тебя, ей наперёд след учиться. Видишь, обувка у вас одна на двоих, так уступи сестрёнке, пусть она ходит в школу, а ты уж, как лапти справим, на следующий год пойдёшь.

Сникла Катя, но тут Нина в разговор встряла:

— Не печалься, Катя, я буду ходить в школу и сама учить тебя грамоте, всё, что учительница будет объяснять, тебе стану пересказывать.

Повеселела Катя. С этого дня у них так и пошло. Приходит Нина и за уроки садится, и тут же Катю учит. Усердно впитывала в себя младшая сестрёнка начальную школьную науку. «Вот вырасту и стану учительницей, буду, как Нина детей учить», — так мечтала Катя.

В Бокачово была одна учительница и учила она детей начальных классов. Нина закончила четыре класса, а Катя три и Прасковья решила переехать в Осташово, следовало детей учить дальше. А в Осташово начальная школа. Катя, закончив четвёртый класс, в пятый пошла в Спасскую школу — семилетку. Это в пяти километрах от Осташово. Училась и подрабатывала — разносила по двум деревням пенсию семьям, начисляемую за погибших родных.

Пережив страшные годы войны и став старше, Катя вступила во взрослую жизнь, не ведая, как она сложится, что будет? Главное нет войны, а всё остальное приложится.

Прошло несколько десятков лет. Она побывала в родных местах, посетила монумент Славы в деревне Плоское воздвигнутый в честь памяти всем сибирякам, погибшим в боях Великой Отечественной войны у братской могилы 12500 воинов.

Катя стояла и задумалась: «Сколько было родни! И почти все погибли, ушли в опалённую и кровью омытую землю…»

Она смотрела в небеса, а там, в вышине медленно летел журавлиный клин. Защемило в груди — вспомнилась песня Расула Гамзатова «Журавли» в исполнении Марка Бернеса:

«Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей, 
Не в землю нашу полегли когда-то, 
А превратились в белых журавлей...» 

Екатерина, продолжая глядеть на птиц, подумала: «Кто знает, может, и вправду так и есть — это летят души погибших воинов, а средь них дедушка Антон, мои дяди и Зина, а может, и отец, ведь он тоже воевал и умер от ран».

Солнце улыбалось ей, и она радовалась светлому дню и жизни, за которую отважно сражались летящие в небе «журавли»…

 

Справка: Козлова Екатерина Никаноровна родилась 5.05.1937 года в деревне Васнево Бельского района Тверской области. После окончания войны семья переехала на Украину. Закончила Киевский техникум Минтрансстроя, а с 1958 года живёт в Новосибирске. Здесь закончила НИИЖТ и трудилась в Сибгипротрансе до 1991 года. Вышла на заслуженный отдых, но продолжала работать в разных организациях, принимала участие в общественной жизни. Член Новосибирской Областной общественной организации «Эхо», председатель отделения «Эхо» Октябрьского района.

 

 

 

', 'post_title' => 'НА СИБИРСКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНКУРС ПОСТУПИЛИ ДВЕ ПОВЕСТИ НОВОСИБИРЦА АЛЕКСАНДРА МИНЧЕНКОВА, ПОСВЯЩЁННЫЕ 75-ЛЕТИЮ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ', 'post_excerpt' => '', 'post_status' => 'publish', 'comment_status' => 'open', 'ping_status' => 'open', 'post_password' => '', 'post_name' => 'na-sibirskiy-literaturnyy-konkurs-po', 'to_ping' => '', 'pinged' => '', 'post_modified' => '2020-02-12 01:52:04', 'post_modified_gmt' => '2020-02-12 01:52:04', 'post_content_filtered' => '', 'post_parent' => 0, 'guid' => 'http://27272.ru/?p=25060', 'menu_order' => 0, 'post_type' => 'post', 'post_mime_type' => '', 'comment_count' => '2', 'filter' => 'raw', ))

Новосибирская областная общественная организация ветеранов (пенсионеров) войны, труда, вооруженных сил и правоохранительных органов (Областной совет ветеранов)

Общественно-информационный портал
04 февраля 2020 Просмотров: 1 396 Комментарии: 2
1 Звезда2 Звезды3 Звезды4 Звезды5 Звезд
Размер шрифта: AAAA

НА СИБИРСКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ КОНКУРС ПОСТУПИЛИ ДВЕ ПОВЕСТИ НОВОСИБИРЦА АЛЕКСАНДРА МИНЧЕНКОВА, ПОСВЯЩЁННЫЕ 75-ЛЕТИЮ ВЕЛИКОЙ ПОБЕДЫ

 

Александр Михайлович МИНЧЕНКОВ

От автора

Родился 15.04.1949 года в д. Скоблянка Монастырщенского района Смоленской области. Трудовая деятельность прошла на севере Иркутской области в золотодобывающем предприятии «Лензолото». Работал маhhркшейдером на приисках, на инженерно-технических и руководящих должностях в управлении предприятия. Издал художественные книги: «Тяжкое золото», «Ветхое дупло», «Случай в тайге», «Остров детства», «Настя и инопланетяне», «Забвению не подлежит», «Дни войны», «В сетях лукавого», «В дебрях урмана», «Тайны угрюмых сопок», «Как служилось, солдат?» Половина книг неоднократно переизданы в Москве и Новосибирске. Публиковался в газетах «Ленский Шахтёр», «Советская Сибирь», литературных журналах «Сибирские огни», «Новосибирск», в сборниках прозы сибирских писателей «Век ХХ — век ХХI» и разных московских и новосибирских изданиях, несколько раз давал интервью телеканалу ОТС, много встречаюсь с читателями в областных и городских муниципальных библиотеках и школах (информация в Сети Интернет). Изданные книги, в продаже по России и за рубежом.

В настоящее время работаю над очередной художественной книгой к 75-летию Победы.

 ПРОРЫВ

 Повесть

 На новом рубеже третьи сутки ухали орудия, стонала и вздрагивала земля, громким эхом отдавались залпы пушек, слышались непрерывно звуки разрывов мин, трескотня автоматных очередей, винтовочных выстрелов — всем думалось: это противостояние не завершится никогда. Всё вокруг — мало-мальски сохранившиеся деревья и кустарники, взворошенный со снегом мшаник, что прилегали к траншеям и окопам пропахли гарью и жжёным порохом. Там, где солдатские сапоги топтали припорошенное снегом дно окопов и траншей, этот снег виднелся с примесью грунта; израненная же воронками земля выглядела, словно вывернутая наизнанку. Обозримая панорама вызывала тревогу и безысходность. Затишье длилось уже несколько часов, но и тишина, иной раз нарушаемая единичными выстрелами с вражеской стороны, была  зловещей и непредсказуемой.

Однако всего этого, казалось бы, никто не замечал. Солдаты, вымотанные затянувшейся обороной и контратаками, сейчас в наступившую передышку отдыхали. Многие спали, одни присев и закутавшись шинелью, другие, ничком облокотившись на бруствер. Но были и уединившиеся с карандашом и листком бумаги, писали письма. Наверное, домой. А куда больше? Хотелось высказаться, поделиться, рассказать, как всё непросто на этой проклятой войне. Порой авторы фронтовых писем понимали, что это может быть их последнее письмо родным. В любой момент человека может настичь вражья пуля и оборвать жизнь. Это чувство постоянно напрягало, сопровождало денно и нощно — каждому хотелось выжить в этом кромешном аду.

Если солдата ранило, тогда в госпитале жизнь продолжается некоторое время, пока заживут раны, без излишних тревог и опасений. Но в душе люди, переполненные злобой к врагу, жаждали боя и мщения, расправы над угрозой, нависшей и продвигающейся вглубь страны. Знали, что там, в тылу, остались родные и близкие, которые верят и надеются, что воины не позволят вражеским сапогам топтать родные леса и поля, не дадут этому злу господствовать на родной священной земле.

Пять месяцев войны с фашизмом. Сколь может она продолжаться? Будто вошла в жизнь своей неуёмной бесконечностью. Ожесточённая бойня, злобная, заполненная страданиями и ужасом, локальными победами, а больше вынужденными отступлениями, потерями людей. Смерть не делила на своих и чужих, не выбирала национальностей, косила беспощадно всех, кто был на передовой. Только цели противоборствующих сторон уж больно были разные. Враг рвался к Москве.

«Вцепились мерзавцы, словно в землю вросли, — зло чиркнул спичкой о коробок командир батальона майор Самойлов, прикурил папиросу, глубоко затянулся, вдохнул дым и выдохнул. И без того прокуренный блиндаж принял очередную порцию сизого табачного дыма и он тут же, медленно растворяясь, поплыл в сторону печурки. — Сколь уж людей потеряли, роты тают на глазах, а пополнение только обещают…»

Раздумья комбата прервал зуммер телефонного аппарата.

— Буран слушает, — вполголоса ответил связист сержант Матвеев, подняв трубку. Звонили из штаба полка.

— Так точно, понял, — Матвеев положил трубку на аппарат. — Товарищ майор, вас срочно вызывает командир полка, — доложил связист.

Самойлов быстро встал, надел шапку, накинул шинель и, на ходу застегивая пуговицы, вышел из блиндажа. Клубы морозного воздуха вкатились через порог землянки, но охваченные теплом сразу же растворились.

Штаб полка, расположенный в крайней избе деревеньки, к приходу Самойлова был полон офицерами. Командир полка полковник Герасимов, оторвавшись от карты, мельком глянул на прибывших.

— Кажется, все в сборе, — комполка поднял руку, призывая всех к тишине. — Товарищи командиры, собрал всех вас ознакомить с оперативной обстановкой на нашем рубеже фронта и постановкой задач на предстоящие сутки. По сведениям из штаба дивизии, особых перемен у противника нет, но к пехотным и артиллерийским частям добавились танковые, так что враг усилил свои силы. Командование, исходя из разведданных, сегодня нас проинформировало, что уже установлено активное движение танков на нашем направлении. Бои предстоят тяжёлые. Фашисты готовят главный удар в направлении от Истры на Москву. Боевые действия на подходе к деревням Селиваниха, Снегири, Ленино ожидаются ещё более ожесточёнными. Мы не единожды отражали атаки, но всякий раз под нажимом противника отходили на прежние позиции. Командир дивизии Белобородов ставит первостепенную задачу захватить эти деревни и не допустить дальнейшего продвижения врага, это даст возможность остановить его на Волоколамском шоссе и Ржевской железной дороге. Немцы это хорошо понимают. Да, сил не хватает, потрепали нас в последних боях крепко. Но, товарищи командиры, стоять нам насмерть, ведь почти в сорока километрах Москва! Политруков прошу провести работу среди личного состава во всех подразделениях. Бойцы духом не падают, полны решимости, но поддержание настроя — наша святая обязанность. Что говорить, порой стойкость и вера бывают сильнее оружия. Учитывая, что враг подтягивает танки и имеет двойную линию траншей, будем отражать атаки с применением системы отсечных нападений при поддержке артиллерии.

— Товарищ полковник, вы имеете в виду дальнобойную артиллерию? — уточнил майор Самойлов.

— Да, комбат, я хочу сделать для всех акцент к ориентации на действия дальнобойщиков, на отсечки именно в период работы артиллерии. Отработав первую линию обороны противника, артиллерия огонь перенесёт на их внутренний рубеж, чтобы в это время дать возможность нашим частям занять внешние вражеские позиции. Разумеется, такая тактика приемлема при абсолютно точном взаимодействии, тем более она уже проверена на других участках нашей армии. Согласуем участок атаки, время и продолжительность артобстрела. Отработают артиллеристы с ювелирной точностью рубежи, тогда и обеспечим успех прорыва. Но это задача последующего дня. Командование полагает, что успех операции зависит от взаимодействия с танковыми частями, а пополнение их придёт в предстоящие сутки. С одновременной отсечкой рубежей противника танки совместно с пехотой не только захватят плацдарм, но и прорвут линию фронта и завладеют инициативой. Нам главное, товарищи командиры, до подхода танковых частей выдержать сутки, не уступить ни пяди земли. В зависимости от обстановки пробуйте прощупать врага разведкой боем, выявив его слабые места.

— Товарищ полковник, я в своих бойцах уверен, они не подведут, но против танков с двумя противотанковыми миномётами на весь батальон и гранатами не шибко повоюешь, — заметил комбат Самойлов.

— Знаю, майор, а посему в ваше распоряжение выделяю три пушечных расчёта под командованием лейтенанта Гусева, — Самойлов глянул на привставшего молодого командира, они встретились взглядами, как бы оценивая друг друга. Комполка продолжал: — Ещё несколько артиллерийских расчётов под командованием лейтенанта Тропина и капитана Новикова передаются батальонам Никонова и Огаркина. Расчеты прибыли, хотя у них на вооружении пушки старого образца, однако в нашем случае не до жиру. Пушкари заверяют, что не подведут. За ночь прошу установить несколько макетов пушек, пусть враг отвлекает на них свои снаряды, да и авиация, глядишь, часть бомб сбросит впустую. Нам сейчас любые промахи фашистов только на руку. Фронт держать, во что бы то ни стало, ни шагу назад, товарищи! Нам нужны сутки до начала контрудара…

Из штаба полка Самойлов вышел вместе с Гусевым.

— Лейтенант, комполка отметил, что на вооружении у вас пушки старого образца. Насколько ж старые, после восстановления? — спросил комбат.

— Товарищ майор, на самом деле это пушки прошедших времён, им уже более шестидесяти лет.

— Что же это за старушки такие, они хоть стрелять-то могут? — горько ухмыльнулся Самойлов.

— Не сомневайтесь, товарищ  майор, аппараты надёжные. Изготовлены они ещё Императорским орудийным заводом в Перьми. Жаль, нет у них прицелов, но убойная сила отменнее будет наших сорокапяток и семидесятипятимиллиметровок.

— Как же вы намерены вести огонь по танкам, коль на пушках отсутствуют прицелы?

— Прямой наводкой, с дистанции до шестисот метров. Расстояние хотя и критическое, но оправданное.

— Откуда же они появились, лейтенант?

— Нам говорили, товарищ майор, что вроде как по заданию Верховного главнокомандующего из-за нехватки орудий на фронте было дано указание об изыскании этих пушек и ввода их в строй. Нашли их в старых арсеналах, они были законсервированы со времён русско-турецкой войны. Сохранилось много боеприпасов и снаряжение к ним, состояние снарядов добротное, видать, на совесть наши оружейники поработали при их консервации. Часть орудий использовали даже в артиллерийской академии для учебных целей. Мне известно, что расчёты с такими пушками направлены и нашим соседям под Красную Поляну на Солнечногорский плацдарм.

— Какой калибр?

— Шесть дюймов, сто пятьдесят два миллиметра, снаряды сорок пять килограммов.

— Ого! — удивился Самойлов. — Настоящие гаубицы.

— Товарищ майор, на стрельбище пушки показали себя отменно, значит, не подведут, не сомневайтесь.

— Да дай Бог, чтоб не подвели, — вздохнул комбат. — Вот и пришли, заходи, лейтенант, — комбат первым в блиндаж впустил Гусева, но, заметив в траншее командира второй роты Ерохина, окликнул его. — Лейтенант Ерохин, зайди в штаб!

Разложив на столе карту, Самойлов пристально всматривался в позиции своих и чужих, в прилегающий к линии фронта рельеф. Он искал зацепки, складки местности, которые можно было бы использовать с пользой для батальона.

Ерохин посмотрел на незнакомого лейтенанта, но любопытство проявлять не стал. «Сочтёт комбат нужным пояснить, значит, узнаю», — подумал комроты и решил высказать мнение по поводу вражеской стороны.

 — Товарищ майор, сапёры вернулись, заметили, как немцы дополнительные дзоты устраивают, укрепляют огневой рубеж, подтягивают дополнительные силы и средства. Судя по частоте артобстрела в последнем бою, у немцев боеприпасов немерено, — сокрушенно промолвил командир роты Ерохин.

— Сапёры-то, где сейчас?

— Отдыхают в землянке в логу.

— Я подумал, лейтенант, что разведкой боем мы себе не поможем, столько атак уж было, и все насмарку, только солдаты гибнут. Верно подмечено, напичканы гады под завязку, а потому и бьют по нам, не жалея боеприпасов. Хоть и огрызаемся активной стрельбой, а их меньше не становится. Кстати, в твоей роте, сколько гвардейцев осталось?

— Готовы к бою шестьдесят три.

— Негусто. В  первой и третьей ротах тоже не лучше, а по сути целой роты недостаёт, — сокрушенно высказался Самойлов и тут же обратился к связисту: — Матвеев, вызови ко мне Степанова и Лоскута.

Сержант Матвеев шевельнулся в углу и, отогнав дремоту, отбросил шинель в сторону, поправил телефонный аппарат, проворно крутанул ручку, взял трубку и услышал знакомые позывные рот.

— Это Буран! Четырнадцатого и Шестнадцатого к Седьмому! — прозвучал в блиндаже голос сержанта. — Как поняли?

Связные рот отреагировали немедленно, Матвеев сразу услышал подтверждение и положил трубку на аппарат. В углу на клочке сена шевельнулся человек, привстал.

— Товарищ майор, комрот собираешь?

— Давай, начштаба, вставай, покемарил должно быть, посоветоваться надо бы, — не оборачиваясь, ответил Самойлов. 

— Надо так надо, — стряхивая с себя сон, отреагировал капитан Соткин.

В должности начальника штаба батальона Соткин уж более трёх месяцев. До этого назначения познал беды и невзгоды, командуя с начала войны взводом, затем ротой. Обстоятельства на фронте менялись быстро, не хватало опытных командиров, а обстрелянных можно было спокойно назначать, это не те, только что из училищ прибывшие и не нюхавшие пороху. У таких выпускников всё было впереди.

Вот и назначили Соткина начальником штаба. Военному мастерству он обучился в училище незадолго до начала войны. Хотел стать кадровым офицером, служить и защищать мирные рубежи родины, а тут война, реальные бои и испытания. И больше приходилось не по учебным наставлениям воевать, а опираться на собственный опыт, полученный на передовой. В боях поднаторел, появилась оперативная хватка, поэтому и высказывал собственное мнение на каждое решение вышестоящих командиров.

Самойлов тоже кадровый офицер. Со своим батальоном прошёл с самого начала войны. Подняли воинскую часть по тревоге, и началась жизнь иная — пошли ожесточённые бои, огорчительные отступления, атаки и контратаки, бессонные тревожные ночи и вечные думы, как одолеть врага, спасти людей, накормить их, быть готовыми к любым неожиданностям.

Однако не всё получалось. Фашисты, более вооружённые, оснащённые превосходящим количеством самолётов, танков и стрелкового оружия, шли самоуверенно и вероломно, оттого и люди под натиском врага гибли, отступали, оставляя города, сёла и деревни. Изнывающим комом порой застывало сердце Самойлова после очередной неудачи. Особо переживал за солдат, так веривших в командира, готовых в любую минуту пойти в атаку, не щадя сил и жизни. Он был вместе с ними полон ненависти к тем, кто пришёл на советскую землю и нагло хозяйничал, сжигая и сокрушая всё на своём пути. Болью в душе каждого отзывались безвозвратные потери сослуживцев.

«Где ж та сила, которая может остановить эту гадость? Где ж предел этому аду? Какая ж чудовищная громада обрушилась на страну! — иногда думал Самойлов и тут же отвечал себе: — Есть такая сила! Это наш народ! Ты посмотри, с каким остервенением сопротивляются фашистам! Казалось бы, уже можно было бы несколько раз погибнуть, ан нет, встают и снова в бой! Только бы тыл не подвёл. Будет тыл, будет и оружие, будет и чем людей накормить, а значит, наступит и перелом. Обязательно наступит!..»

В блиндаж вошли двое и поочередно доложили:

— Товарищ майор, лейтенант Степанов прибыл!

— Товарищ майор, младший лейтенант Лоскут прибыл!

Доклады комрот прервали мысли Самойлова. Он глянул на офицеров и подумал: «До чего ж молодые парни. Им бы с девчатами прогуливаться, жизни радоваться, а приходиться воевать. Как же они возмужали буквально за несколько месяцев… — тут мысли его вернулись к наболевшему: — Как там мой Юрка? Наверное, тоже скоро призовут, только бы сам не сунулся раньше времени в военкомат. Молодёжь-то вся теперь рвётся на фронт. Особенно те, у кого из родных кто-то погиб и никогда не вернётся домой… Эх, Лёшка, Лёшка, как же ты не сумел уберечься?..» — Самойлов невольно сжал кулаки, стиснул скулы до боли, вспомнив про старшего сына.

В первый день войны погиб рядовой Алексей Самойлов — старший сын майора. Тяжело перенёс командир его гибель. Писал письмо жене, успокаивал, как мог, старался найти слова подходящие, а сам не знал, куда бы душу деть. Винил себя: мол, вот он, кадровый военный, а не уберёг сына, не защитил, какой же он отец, коль беду не предотвратил этакую. Не мог смириться с его смертью, душа разрывалась, наполнялась гневом к фашистам, к этой смертоносной войне.

Призвали Алексея на срочную службу, по распределению попал служить на границу. Как-то в письме сын с воодушевлением писал домой: «Представляете, служу на самой границе страны! На защите рубежей Родины! Ближайший населённый пункт в четырёх километрах, ночами тишина, аж уши давит, а природа здесь просто неописуемая. Трое ребят белорусы, двое украинцев, один грузин, остальные русские. Живём слаженно…»

Дружил Лёшка с девушкой, сговорились, как отслужит, сразу свадьбу сыграют. Гордился Самойлов сыном — вырос он человеком правильным — и знал, что не придётся краснеть за него. Планировал походатайствовать в военкомате, чтобы в его часть направили парня, и жена просила об этом. Да передумал из-за возможных пересудов: вот, дескать, под крылышко сына притягивает — и отбросил эту затею.

— Товарищ майор, что с вами? — обратил внимание на комбата Ерохин.

Самойлов мгновенно отбросил нахлынувшие горькие раздумья, мельком глянул на тлеющую папиросу.

 — Так, задумался, — ответил он, справившись с волнением, и уже твёрдым голосом продолжал: — Проходите, товарищи командиры, присаживайтесь к столу.

Самойлов сплюнул на палец, притушил табак, чтобы докурить позже. Так приходилось часто делать и солдатам, и офицерам. Вволю накуриться можно было тогда, когда все знали, что на передовую привезли табак. Когда запасы истощались, начинали экономить, ведь табак, словно лекарство помогал меж боями привести нервы и мысли в порядок, снять душевное напряжение, да и ту же запаздывающую походную кухню легче было дожидаться; одним словом табак являлся своеобразной отдушиной в атмосфере военного бытия.

— Знакомьтесь, товарищи, командир артиллерийских расчётов лейтенант Гусев по распоряжению полка приписан к нашему батальону, будем воевать вместе, — все испытующим взглядом оценили прикомандированного офицера, а комбат продолжал: — Я только что из штаба полка. Командование ставит перед нами задачу не только удержать рубеж, но и контратаковать противника, отстоять деревни Нефедьево и Ленино, открыть доступ к городу Истра. Но эта задача последующих суток. В предстоящие же необходимо удержать рубеж до подхода танковых частей после их формирования. Задача не из лёгких, несколько раз мы уже были отброшены назад, подвергаясь массированным ударам, но мы тем самым отвлекли силы противника с других участков фронта, ослабили его влияние на наших соседей. Будет туго, товарищи, но ни шагу назад! Пусть захлебнёмся, но удержаться на своих позициях мы обязаны!..

Комбат, поставив задачи командирам, отпустил их в роты, лейтенанта Гусева попросил остаться.

— Давай-ка, лейтенант, обсудим твои позиции. Пушки установим на самом танкоопасном направлении, это, скорее всего, здесь, — комбат провёл карандашом по карте и показал конкретные места. — Помощь бойцов нужна или своими расчётами управишься?

— Хотелось бы до рассвета скрытно окопаться и все орудия установить по науке.

— Хорошо, поможем.

Возложив на начальника штаба проверку подготовки расчётов к занятию позиций, комбат решил час-другой покемарить, веки от недосыпа за последние трое суток отяжелели, готовы были закрыться, тело просило покоя и умиротворения. Проснулся комбат незадолго до рассвета. Зазвонил телефон, связной попросил взять трубку. Звонил комполка.

— Как с орудийными расчётами, готовы к бою?

— Так точно, товарищ Первый. Установили на самые ответственные участки. Командир расчётов — парень толковый, вселяет уверенность.

— Будем надеяться. Ладно, комбат, до связи.

Вошли начальник штаба и лейтенант Гусев.

— Только что звонил командир полка, я доложил о готовности орудий. Не поспешил с докладом?

— Никак нет, товарищ майор, все три орудия установлены, расчёты к бою готовы, — доложил Гусев.

— Сам-то ты откуда, лейтенант?

— Родился недалеко от Ясной Поляны, товарищ майор. Поступил в Харьковское артиллерийское училище, которое перевели в город Сумы, а перед началом войны окончил курс в первом московском военном училище. Хотели направить в Тулу, но при формировании в Москве расчётов орудий, что направлены на ваш участок фронта, получил назначение командиром батареи. Предварительно прошёл переподготовку.

— По сводкам толстовская Ясная Поляна оккупирована немцами, стало быть, твоя родина под ногами фашистов, — заметил начштаба капитан Соткин.

— Да, там немцы сейчас свирепствуют, кое-что мне известно об их зверствах. Из того, что не успели эвакуировать из дома-музея Толстого, фашисты часть разграбили, часть уничтожили. Музей превратили в проходной двор. В деревне всё перевернули с ног на голову, бесчинствуют вандалы.

— Им наша культура не нужна, вот и уничтожают всё без разбору, — осудил майор Самойлов.

— Это надо же до чего дошли: оскверняют дом такого великого писателя! Им, гнидам, это обязательно зачтётся! — вспылил начштаба.

— Такую информацию политрукам не мешало бы довести до наших бойцов, пусть знают, что враг, развязав войну, топчет и нашу святость, — высказался комбат. — Ладно, это всё так, но у нас впереди новый день. Что он сегодня нам преподнесёт?..

Соткин обратился к Гусеву:

— Давай, лейтенант, выдвигайся к своим расчётам, скоро рассвет, на связи будь, не теряйся.

Бойцы второй роты лейтенанта Ерохина, как и весь батальон, встречали рассвет. С пробуждением дня росла и тревога: какие действия предпримет враг, какие силы бросит в атаку?

— Эх, сейчас бы в деревеньку, баньку справить да веничком пройтись, пропарить кости, отогреться, как следует, — размечтался рядовой Коровин, поёживаясь в шинели. 

— Фашист полезет, вот и отогреемся, Семён, только разворачивайся, — ответил Никита Гуров — друг Коровина. — Немца отбросим, деревень много впереди, а в них и баньки наверняка имеются.

— Слыхал, Никита, про красноармейца Середу?

— Нет, а кто такой и что он там вытворил?

— Не вытворил, а подвиг свершил. Веришь, в одном бою вскочил на вражеский танк, ударом топора согнул пулемёт, закрыл смотровую щель водителя и этим же топором стал долбить по люку. Танк остановился, фашисты из него выскакивают, а тут и свои к нему на подмогу подоспели. А в другом бою Середа подорвал танк, расстрелял немцев и даже, вроде как, двоих в плен взял. Вот такой боец, причём  необычный — повар части, представляешь?

— Это ж байка чья-то.

— Да нет, не байка. Повар точно, а почему с топором оказался, не знаю. Может, кости на суп рубил, а может, дрова для печки, о таких подробностях ничего мне неведомо. Политрук рассказывал, якобы слышал по радио или прочёл в какой-то газете об этом, заверял: чистая правда.

— Где такое случилось-то?

— На Северо-Западном фронте, вроде как в районе Двинска.

— Ай да повар! — воскликнул Никита.

— Так ежели повара с топорами на танки кидаются, то мы, Никита, эти танки одними гранатами закидаем.

— Точно, закидаем, к тому ж видал, у нас батарею пушек установили.

— Уж больно орудия необычные, вроде как старинные.

— Старый конь борозды не испортит.

— Не должен испортить, на Руси завсегда всё на ять делалось, — поддакнул Семён.

В небе появились несколько вражеских самолётов.

— Воздух!! — крикнул один из бойцов поодаль от Гурова и Коровина.

«Юнкерсы» двумя тройками заходили на позиции батальона Самойлова. С остервенением заработали зенитки, что скрывались за линией обороны в лесочке. Бомбы сыпались одна за другой, летели на линии траншей и вглубь обороны. Взрывы эхом отдавались в душах бойцов. Комья мёрзлого грунта вздымались и тяжёлыми кусками падали на землю.

— Началось! Да как вас земля носит! — выругался Коровин, прижимаясь всем телом к выемке в стенке траншеи. — Чтоб вас, окаянных, бес прибрал!

Было видно, как один «Юнкерс» задымил.

— Смотри! Вовремя ты вспомнил про беса. Одного уже дьявол прибрал! — восторженно воскликнул Гуров.

— Молодцы зенитчики, но маловато что-то. Ещё бы хоть парочку запалили.

— Смотри, второй горит! — торжествовал Гуров.

— Ай да ребята! Ай да… — Коровин вдруг замолчал, сник и опустился на дно траншеи.

— Семён! Семён! Ты чего?.. — Гуров кинулся к товарищу, Коровин замер, не подавал признаков жизни, открытые глаза словно остекленели. — Убили, сволочи!

Следом начался вражеский артиллерийский обстрел. Бойцы вжались в землю траншей и окопов, стремились слиться с ней, любой ценой выжить в этом аду взрывов, огня и дыма. Гуров знал, сейчас закончится этот град огня, и фашисты пойдут в атаку при поддержке танков, и тут только держись.

Как внезапно началась вражеская артподготовка, так внезапно она и закончилась. В траншеях кто-то из бойцов стонал, были и замолчавшие навечно.

— Бойцы! Приготовиться к отражению атаки! — услышал Гуров команду лейтенанта Ерохина.

Все встрепенулись, пришли в себя после только что обрушившегося на них шквала огня. Не в первый раз такое переносили, но каждый раз душа трепетала пред предстоявшим очередным боем. Смерть погибших товарищей пугала, но и поднимала бойцов на борьбу с ненавистным врагом.

«Тигры» и «Пантеры» двигались на позиции цепью, за ними шли вражеские автоматчики. Их серые шинели и чёрные каски то показывались, то скрывались за стальными машинами. Враг шёл уверенно, казалось, ничто не может его остановить.

— Бойцы, на ближней дистанции отсекаем пехоту от танков! Пока работают только снайперы! — вновь послышалась команда комроты. — Приготовить гранаты!

Комбат Самойлов с начштаба Соткиным наблюдали за наступлением противника. Расстояние между танками и линией обороны сокращалось с каждой минутой. Нарастало напряжение.

— Что же Гусев молчит? Пора бы и ударить, — промолвил Соткин. — Ведь упустим момент, подомнут.

— Думаю, выжидает, — ответил Самойлов, но тут же окликнул связиста: — Сержант, соедини меня с батареей Гусева.

Сержант Матвеев крутанул ручку телефонного аппарата, вызвал командира батареи.

— Слушаю, Седьмой!

— Не прозеваем, лейтенант? Уж больно напор плотный, да и дистанция. Как бы не легло всё на плечи бойцов?

— Не прозеваем!

— Смотри, головой отвечаешь.

— Отвечу, товарищ Седьмой!

«Лихой командир, раз не суетится, значит, уверен…» — подумал Самойлов, продолжая наблюдать за приближавшимся противником.

— Примерно в четырёхстах метрах, чего он медлит?! — занервничал капитан Соткин.

И тут первые залпы орудий Гусева ответили на вопрос начштаба. Два прямых попадания в танки, третий снаряд разорвался рядом с «Тигром» и он закрутился на одной гусенице.

— Вот это удары! — комбат передал бинокль начштабу. — Ты смотри, капитан, какова убойная сила старушек!

Соткин рассматривал через бинокль картину боя. У одного танка отброшена башня, у второго пробита броня, машины горят. Следующий залп орудий Гусева вывел из строя ещё два танка.

— Ай да молодцы! Ай да Гусев! — Соткин вернул бинокль Самойлову.

— Стало быть, императорское вооружение ещё служит Отечеству! — воскликнул Самойлов.

— Служит, добре служит!

Гуров сжался, словно пружина, ждал приближения грозных машин, готов был из автомата крошить немцев, приноравливался, чуть суетился. Слышал одиночные выстрелы батальонных снайперов и видел их результаты — фрицы, шедшие под прикрытием гусеничной техники, словно подкошенные падали и не вставали. Танки же пугали, но он знал, что в порыве отражения вражеской атаки страх пройдёт. Но что это? Гуров вдруг увидел, как три вражеские машины от внезапных залпов орудий задымили, за ними задымили ещё два! Немцы опешили и залегли, а строй машин от точных ударов пушек нарушился, однако танки продолжили движение, и фашисты вновь поднялись и пошли в полный рост.

— Бойцы! Огонь по врагу! — услышал Гуров команду командира роты.

Траншеи ожили автоматными и винтовочными выстрелами, солдаты били по фашистам, которые появлялись из-за танков, некоторые фрицы стреляли, но не прицельно, а как бы желая навести страх на позиции русских. Два батальонных противотанковых миномёта интенсивно заработали, стараясь бить по гусеницам и другим уязвимым местам бронетехники. От прямых ударов пушек Гусева загорелись ещё несколько танков. Снаряды разрушали башни, прошивали броню, удивляя бойцов батальона и одновременно наводя ужас на фашистов. Враг понёс значительные потери, были поражены более десяти танков, атака захлебнулась, наступление внезапно прекратилось. Танки с пехотой откатились на свои позиции.

— Неужели выстояли? Вот это орудия! С такими пушками воевать можно! — ликовал Гуров, наблюдая за врагом.

После налётов вражеской авиации, артиллерийских обстрелов и танковых атак наступившее затишье давило уши. Стояла почти безмолвная тишина, изредка нарушаемая стонами бойцов. Раненых спешили вынести с линии фронта в тыл, погибших же предать земле, на которой они родились, выросли, за которую отдали свои жизни…

Затишье не предвещало ничего хорошего. После таких отходов противник через некоторое время вновь шёл в атаку с намерением сокрушить оборону и прорваться глубже в тыл, продвинуться к Москве.

Но в этот день вражеские вылазки неожиданно прекратились. После дневной атаки, потеряв часть танков, немцы отступили и замолчали до конца дня, по всей видимости, для уточнения сложившейся обстановки. Что это? Почему? Терялись в догадках командир батальона Самойлов и командование полка.

— Седьмой, доложите положение на вашем участке, — попросил командир полка Герасимов.

— Товарищ  Первый, имею людские потери в количестве семи человек, раненых девятнадцать. Орудийными расчётами и миномётами выведены из строя тринадцать танков, уничтожены несколько десятков немцев. Бойцы принимают пищу, отдыхают. Заметных движений со стороны противника пока не наблюдаем. Затихли.

— Хорошо. Но затихли, наверное, неспроста. Проявляйте бдительность, что-то они, видать, замышляют. Представьте мне список воинов, отличившихся в бою. Кстати, через ваш участок поедет дивизионная разведка. Обеспечьте их продвижение.

— Есть, товарищ Первый.

Дивизионные разведчики в батальоне появились под вечер. В блиндаже Самойлов с Соткиным, раскрыв карты, показывали командиру разведывательного отряда капитану Майорову места минных заграждений, наиболее приемлемые подходы к вражеским рубежам. Капитан делал пометки на своей карте, сличал их с имевшимися у него данными авиационной разведки позиций противника.

— Что ж вы не в шинелях? — поинтересовался Соткин.

— В шинелях ползать не с руки, в ватниках ловчее. Поверх маскхалат и всё в порядке.

— Смотрю парабеллум у тебя, капитан. Это что же вооружение дивизионное такое? — спросил комбат.

— Нет, товарищ майор, этот помощник — трофейный, месяц назад у одного немецкого офицера конфисковал. Надёжный пистолет, ни разу не подвёл. Работает как автомат ППШ.

— Изобретение австрийца Любера. Насколько знаю, наше руководство до войны делало заказ на поставку парабеллумов, — подметил Самойлов.

— Правильнее сказать, изначально это детище немецких братьев Леве. Я тоже слышал, что заказ был немалый, в основном для вооружения морского флота, — уточнил Майоров.

Разведка выдвинулась глубокой ночью. С вражеской стороны иной раз ночное небо прорезали мощные лучи прожекторов, потом они ложились горизонтально, прощупывали фронтовую полосу, изредка взлетали осветительные ракеты, медленно падали и затухали.

Вернулся капитан Майоров с бойцами перед рассветом. Уставшие, но искорки радости горели в глазах разведчиков. Был захвачен боевой офицер, хотя и невысокого звания, но всё же не рядовой.

В блиндаж батальона они ввалились неожиданно, стало тесно.

— Товарищ, майор, разрешите у вас передохнуть пару минут, прежде чем дальше двигать, доложить командованию, что приметили,  да сдать этого, — капитан Майоров кивнул на пленного.

— Какой разговор, капитан, чаю горячего сейчас справим. Матвеев, организуй живо чаю гостям, — распорядился комбат.

Самойлов разглядывал немецкого офицера и думал: «Вот враг, есть у него мать, отец, наверное, сёстры и братья. Как поймали, куда подевалась его боевая спесь?.. Сколько же таких гнид свирепствуют на нашей земле? Кто знает, может, он или какой иной убил моего Лёшку? Этот или не этот, но предо мною один из фашистского стада, и из-за этого проклятого врага я потерял сына… Так бы и задушил!..» — в душе вскипел  командир.

Капитан Майоров, отхлебнув чай, повернулся к пленному и на немецком языке спросил:

— Из какой части будешь? Советую отвечать на вопросы прямо, иначе… — капитан для острастки прикоснулся к парабеллуму.

— Четвёртая танковая группа войск, — с нескрываемым страхом ответил офицер.

— По какой причине в прошедшие сутки вы ослабили наступление?

— Командование армией в замешательстве.

— Что за причина?

— У русских появилось новое особое оружие.

Майоров, Самойлов и Соткин недоуменно переглянулись.

— О каком оружии идёт речь? — продолжил допрос капитан.

— Вы на этом участке фронта используете невиданное по мощи вооружение. При попадании снарядов у тяжёлых танков отлетают башни, броня пробивается насквозь, машины выходят из строя и не подлежат восстановлению. Мы, как ни в одном другом бою, потеряли много техники и живой силы. Солдаты в панике, командование находится в недоумении: какое секретное оружие применили русские? Начались переговоры с вышестоящим руководством.

Самойлов и Соткин рассмеялись, поняв, о каком «секретном» оружии идёт речь. Майоров тоже улыбнулся ответу офицера, зная о применении батальоном и полком пушек образца далёких тысяча восемьсот семидесятых годов.

— Товарищ  майор, может, показать языку наше секретное оружие? — спросил капитан Майоров.

— Не стоит, пусть остаётся при своём мнении, — ответил Самойлов под общий смех.

Немецкий офицер, не понимавший причины перемены настроения русских военных, смотрел на них заискивающе. Их смех вселял в него надежду на спасение. В эти минуты он думал лишь о себе.

— Нам пора, — поднялся из-за стола капитан Майоров и стал надевать свой видавший виды ватник. — Товарищ майор, спасибо за гостеприимство, даст Бог, ещё свидимся.

— Дай Бог, — ответил Самойлов и крепко пожал руку капитану.

Командир разведки попрощался и с капитаном Соткиным, после чего с тремя разведчиками и пленным покинул блиндаж.

— Бравые воины, — подметил Соткин.

— И не только в делах. Смотри, как капитан по-немецки шпарит, словно на родном языке, — с удивлением высказался Самойлов о только что покинувшем блиндаж капитане Майорове.

— Наверное, на факультете иностранных языков учился и занимался, видать, добросовестно. Мне в школе этот немецкий не больно-то давался. Знал бы, что придётся с немцами воевать, учил бы язык, это факт.

— Светает, пойдём, Соткин, проверим позиции, посмотрим как настроение, подбодрим бойцов.

С полевой кухни тянуло дымком и запахом каши. Бойцы в окопах завтракали. На одном из участков траншеи собралось около десятка воинов, они о чём-то оживлённо разговаривали. Увлечённые едой и беседой, воины не замечали командиров.

Солдат Михаил Соломин читал стихи Пушкина, все остальные, стараясь не греметь ложками о котелки, внимательно слушали:

 

«Всё в ней гармония, всё диво,

Всё выше мира и страстей;

Она покоится стыдливо

В красе торжественной своей;

Она кругом себя взирает:

Ей нет соперниц, нет подруг;

Красавиц наших бледный круг

В её сиянье исчезает.

Куда бы ты ни поспешил,

Хоть на любовное свиданье,

Какое б в сердце ни питал

Ты сокровенное мечтанье —

Но, встретясь с ней, смущённый, ты

Вдруг остановишься невольно,

Благоговея богомольно

Перед святыней красоты».

 

— Что ни говорите, братцы, а наши бабы всех красивее во все времена были, они и по сей день таковы, — выдохнул какой-то боец, как только чтец закончил декламировать стихотворение.

— И всё-то ты знаешь, Пряхин, — заметил кто-то.

— Знаю, а чего не знать-то.

— Вот ты, Соломин, всё про Пушкина много сказываешь, стихов его много знаешь. А сам-то чего сочиняешь? Ведь в университете учился, наверное? — спросил Гуров.

— Ты ведь, Миша, в тетрадь свою что-то записываешь. Может, прочтёшь? — подхватил худощавый солдат.

Соломин Михаил застенчиво глянул на бойцов отделения. Читать публично свои стихи ему ещё не приходилось, хотя так иной раз хотелось узнать мнение людей о своём творчестве. Ну, какие там сочинения, это просто проба пера, а чтобы поднатореть в поэзии, требуется время — так считал Соломин. Закончил Миша Московский университет в 1941 году, мечтал посвятить себя литературе. Но тут война оборвала добрые намерения, он сразу попросился на фронт.

— Миша, давай, оценим, родной! — подхватил тот же Пряхин.

Соломин, подбадриваемый бойцами, достал из вещмешка толстую тетрадь, пролистнул несколько страниц.

— Даже не знаю, что вам прочесть…

— На свой выбор.

— Может, про нас там чего у тебя имеется?

Соломин разгладил тетрадь.

— Только не судите строго, это мои первые шаги.

— Не смущайся, все свои.

Соломин прокашлялся и прочёл:

 

 Западный ветер принёс нам беду,

И жизнь стала, словно в бреду.

Война охватила весь наш народ,

Встал вопрос: свобода иль гнёт?

И мы в бой бросаемся смело,

Стоим, как один, за правое дело.

Да, гибнут солдаты

За города, деревни и хаты.

Земля скорбит по потерям,

Плачут матери наши.

Но в победу мы верим — придёт!

Враг же смерть свою обретёт!

 

— Здорово! Молодец, Миша! Как есть, прямо картина! — послышались возгласы одобрения.

Комбат с начальником штаба не удержались, захлопали в ладоши.

Все обернулись, вскочили с мест.

— Сидите, сидите, бойцы. Хорошие стихи написал, Соломин. Продолжай творить, береги тетрадь, война закончится, сборник стихов издашь, а может, и книгу о фронтовой жизни напишешь.

Соломин смутился, зарделся от похвалы командира.

— Как настроение?

— Каша в желудке, стихи в душу, так что теперь, товарищ майор, к бою мы готовы, — отозвался за всех Пряхин.

— Что ж, похвально, — ответил Самойлов и направился с Соткиным вдоль траншеи к другим позициям батальона.

Но, не одолев полной полосы обороны второй роты, комбат услышал с вражеской стороны шум танковых двигателей. Однако немецкие машины не спешили идти в наступление, было понятно, что тронутся сразу же после артподготовки.

«Успеет ли наша бронетехника подойти к контрнаступлению?.. Сломить такую армаду под силу только адекватной силе… Комполка заверил, значит, подойдут. Только бы удержаться, выстоять атаку…» — с тревогой размышлял Самойлов.

— Всем залечь! — крикнул комбат и быстро с Соткиным направился в сторону блиндажа. Нужно было связаться с командирами рот и расчетами Гусева, узнать, какова у них обстановка.

Команда комбата многоголосо прокатилась по траншеям.

Залпы вражеской артиллерии не заставили себя ждать. Снаряды полетели в траншеи и окопы, накрывая плотным огнём позиции батальона. Тут же подключилась и авиация, сбрасывая смертоносный груз из бомболюков.

Взрывы, дым и смрад застелили пространство. Казалось, что в этом аду невозможно выжить, уберечься от столь ужасающего смертельного налёта. Бойцы словно слились с землёй, будто вросли телами в грунт. О чём в эти минуты они думали, было известно лишь им и Богу. Надо было переждать и выжить, во что бы то ни стало!

Под этим постоянным обстрелом у каждого бойца в мыслях и словно перед глазами прошла его довоенная жизнь, вспомнилось всё родное, доброе, близкое.

Лежал в траншее рядовой Соломин. Накрыв голову вещевым мешком, Михаил плотно прижимался к земле. «Не видят меня в этот момент мама и отец. И хорошо, что не видят: сердце бы не выдержало смотреть на ужас, в котором оказался их сын… Отец, понятно, на фронте… А мама? Сколь же она выстрадала в неведении, что с нами, живые ли?.. А Люда? Получила ли от меня письмо?..» — размышлял Михаил о родных и близких. Вспомнил он и проводы на фронт. Люда крепко обнимала Михаила, плакала… Миша такого прощания не хотел, желал, чтобы провожала с улыбкой. Но какой там, она знала, что он уезжает не на отдых, а на фронт…

На плацдарме грохотали снаряды и бомбы, вспаханная взрывами земля вздрагивала и дымилась.

Наконец, вражеский налёт завершился. Сразу же, ещё не успел утренний ветерок отнести в сторону дым и запахи взрывов, показались танки противника в сопровождении пехоты.

— Приготовиться к бою!

— К бою!!

Несколько сменив манёвр, немецкие танки продвигались теперь в отдалении друг от друга, вероятно, с целью исключить быструю наводку орудий русскими, помешать их прицельной стрельбе. К тому же немецкое командование было уверено, что после проведённой артподготовки и бомбовых ударов советские части вряд ли будут способны на активную контратаку.

Комбат связался с лейтенантом Гусевым.

— Как у тебя там?

— Одно орудие повреждено, но бить может, имею одного убитого и одного раненого, остальные два расчёта целёхоньки.

— Давай, держись!

— Есть держаться!

По докладам командиров после налёта вражеской авиации и артобстрела ряды бойцов поредели. Появились убитые и тяжелораненые, но солдаты с лёгкими и средней тяжести ранениями были настроены отчаянно и решительно.

Первые залпы пушек Гусева, снова дали ошеломляющий результат. От прямого попадания танки превращались в исковерканную груду железа, горели. Из-за мощных разрывов снарядов вражеские танкисты, видимо, были не в состоянии покинуть машины. Пехотинцы, что шли за такими танками, падали на землю, страшась идти в атаку.

Непрерывные каскады взрывов и стрельба превратили этот участок плацдарма в сплошное месиво. Бойцы батальона ни на мгновение не теряли бдительность, вели прицельный огонь по пехоте противника, отсекая немцев от движущихся «Тигров» и «Пантер».

Однако на участке обороны второй роты сложилось опасное положение. «Тигр» в сопровождении гитлеровцев упрямо шёл на позицию, уверенно продвигался к траншее бойцов.

— Приготовить гранаты! — крикнул капитан Ерохин.

Трое бойцов, что были ближе всех к танку, схватили по гранате. Гуров сжимал в руке бутыль с зажигательной смесью. Он смотрел, как с грохотом надвигалась стальная махина, которую уже было невозможно остановить залпами батареи — нужно время на разворот орудий и можно зацепить своих.

Танк переехал траншею, газанул и рванул вглубь обороны. Вражеские солдаты вели ожесточенную стрельбу из автоматов, но в рукопашном бою враз были сломлены. Две гранаты, брошенные в танк в суете боя, не дали результатов, «Тигр» произвёл разворот, чтобы проехать вдоль русских укреплений.

Гуров, выбрав момент, выскочил из траншеи и, догнав машину, метнул зажжённую бутыль в башню. Горючая жидкость растеклась по броне танка, пламя охватило половину машины. Смесь горела и затекала в щели, едкий дым проникал внутрь танка. Машина остановилась, открылся люк, танкисты, объятые пламенем, вываливались из него, неистово крича на своём языке.

— А, подонки, не нравится! — торжествовал Гуров.

Бой затих — мужественное и отчаянное сопротивление батальона и соседних рот не прошло даром, враг откатился на свои позиции, ошеломлённый высокой степенью обороны.

Гуров вернулся в траншею, увидел, как бойцы оказывают первую помощь раненым, кого-то готовили к эвакуации в медсанбат. Вдруг кто-то тихо произнёс:

— Ребята, Соломина убили.

Миша Соломин лежал ничком на бруствере с зажатым в руках автоматом. Его полуоткрытые глаза, словно всматривались вдаль — они уже никогда не увидят ни родной земли, ни боевых товарищей.

— Не стало нашего Миши, братцы.

— А как он любил Пушкина, какие сочинял стихи.

— Кто знает, может, из него вышел бы знаменитый поэт или писатель…

 

В блиндаже послышался звук телефонного зуммера.

— Товарищ майор, вас Первый, — доложил связист Матвеев.

Самойлов взял трубку.

— Седьмой на проводе.

— Как обстановка?

— Выведен из строя один пушечный расчёт, два противотанковых ружья, есть потери, товарищ Первый. Всех тяжелораненых отправили в медсанбат. Большинство тех, кто с ранениями и на ногах, остались на передовой, санитары оказывают им помощь в траншеях. Бойцов недостаточно, все это понимают, потому и не покидают позиции.

— Примерно через полтора часа начнётся артиллерийская подготовка, обещают подкрепление с воздуха, танки уже на подходе и с марша готовы будут вступить в бой. Так что, Седьмой, готовь своих воинов к контрнаступлению. Главное — не прозевайте и используйте огневую завесу с толком.

— Известно ли точное время начала операции?

— Приход танкистов к вашим позициям и будет началом артподготовки. Как понял?

— Понял, товарищ Первый.

Механизированные части подошли к рубежам полка меньше чем через час. В районе расположения батальона дислоцировались две танковые роты. Самойлов связался со своими командирами рот и предупредил о предстоящей с минуту на минуту артподготовке и готовности к молниеносной атаке.

 Спустя двадцать минут разом заработали дальнобойные орудия. Сплошным огнём накрыло передовую линию врага, взрывы поднимали и опускали землю, сравнивая вражеские траншеи с поверхностью. Завеса дыма и пыли стеной стояла по всей линии фронта. Можно было представить, в какую переделку попали фашисты. Плотный, с точными, прицельными ударами огонь поражал всё на своём пути, ложился широкой полосой, не оставляя шанса уцелеть.

Самойлов засёк время: артподготовка длилась уже пятнадцать минут. И тут разом дальнобойщики перенесли огонь на внутренние рубежи противника. «Пора!» — понял Самойлов. Крутанув ручку телефонного коммутатора и убедившись, что на том конце провода его слышат командиры рот, комбат крикнул:

— Всем в атаку!

Комбат выбежал из блиндажа, следом за ним — Соткин.

— Бойцы! Слушайте команду! Вперёд! — вложив пистолет в кобуру, Самойлов с плеча снял автомат и бросился вместе с бойцами на вражеские рубежи. Он видел, как командиры рот смело поднимали солдат и вели их в наступление.

Нужно было успеть занять оборонительную линию врага, которая только что подверглась мощному артиллерийскому обстрелу. Над головами свистели снаряды дальнобойных орудий, впереди, в тылу врага, они ложились и ухали, поднимая комья земли.

Достигли линии обороны противника довольно быстро, молниеносно заняли траншеи. Немцы почти не оказывали сопротивления, живых было мало. Они не могли отступить, зная, что погибнут от взрывов снарядов русских, что накрывали вторую линию обороны. Фашисты в испуге бросали оружие, поднимали руки. Бойцы готовы были продолжить контратаку, но их сдерживал продолжавшийся артиллерийский огонь.

В бой вступили танки. Бойцы,  укрываясь за стальными машинами, шли в сторону огненной завесы, которая вот-вот должна была завершиться. Наконец, залпы прекратились, смрад, копоть и дым плотной стеной висели над позициями врага. Фашисты, не успевшие опомниться после только что закончившейся губительной встряски, увидели, что на них движутся бронемашины. Такой манёвр был внезапным и ошеломительным.

Немецкие офицеры кричали, призывали солдат идти в контратаку. Но те, дрогнув, стреляли невпопад, больше думая о спасении, нежели об исполнении команд командиров.

Батальон при поддержке танков уверенно наступал, бойцы стреляли по врагам, в то же время либо укрываясь за бронёй, либо пригибаясь и прячась в воронки. Однако не столь активный вражеский огонь иной раз всё же косил ряды бойцов. Раненые стонали, но терпеливо ждали помощи.

Самойлов бежал, увлекая за собой батальон, успевая замечать действия командиров и бойцов рот. Споткнулся, упал. Подбежал связист.

— Товарищ майор, вас ранило?

— Нет, Матвеев. Давай связь с третьей ротой!

Сержант лёжа взялся распутывать провода на катушке. Скрутив концевые пары и подсоединившись к аппарату, Матвеев вызвал лейтенанта Степанова.

— Лейтенант, побереги своих, на твоей полосе вражьи минные заграждения, двое бойцов подорвались. Заметил, наверное?

— Товарищ Седьмой, я это уже усёк. Мы обойдём правее, по краю лощины.

— Давай!

Но третья рота чуть отстала от соседних подразделений, поэтому враг направил все свои силы на оказавшуюся брешь меж второй и первой ротами.

Комбат подполз к воронке, что была совсем близко к вражеской траншее. За бруствером противника вроде бы никого. Комбат приметил брошенный пулемёт, рядом лежал погибший немец.

— Матвеев, видишь коробку с патронами?

Связист всматривался не туда, куда указывал комбат.

— Да вон же, на краю траншеи! Я прикрою!

Сержант пополз до бруствера, а на его краю вдруг встрепенулся — пуля задела голень. Превозмогая боль, Матвеев всё же дотянулся до коробки и стал отползать к комбату. Самойлов отсоединил от пулемёта расстрелянную коробку и тут же заменил снаряжённой обоймой, хотел было открыть огонь, но заметил вблизи бойца с винтовкой из второй роты Серёгина.

— Серёгин, ползи сюда! Бери пулемёт и лупи короткими!

Самойлов передал пулемёт солдату, а сам открыл прицельный огонь из автомата по залёгшему, но досягаемому противнику. 

Комбат, Серёгин и ещё двое бойцов перекрыли своим огнём удары прилегающих позиций, тем самым дали возможность бойцам роты подойти к вражеским траншеям. Завязался рукопашный бой. На остальных участках линии обороны противника среди немцев началось смятение.

Танки гусеницами подминали врага, залпами орудий вели прицельный огонь по технике противника. Враг дрогнул — оставив позиции, в панике покидал свои рубежи.

— Ура-а!! Ура-а-а!!! — пронёсся по позициям торжествующий крик бойцов.

— Прорвали наконец-то, вот он — долгожданный прорыв! — воскликнул Самойлов.

Мощный контрудар полка проломил фашистскую оборону. Советские воины погнали вражеские войска, лишая их сопротивления. В ходе этой операции был открыт путь на Истру и Волоколамск, на запад. Под натиском советских дивизий дрогнувший враг отходил в беспорядке, бросая технику и вооружение. Противник отступал от Москвы. На эти рубежи враг уже не вернётся никогда, все бойцы чувствовали, что наступил необратимый перелом в войне.

«Теперь только не позволить фашистам опомниться, не дать закрепиться на пути отступления… Прорыв… Как высока  его цена!.. Вот они, русские воины, не сломить их, если выдержали такие испытания, и не победить!..» — думал комбат, радуясь успешному завершению операции и продвижению батальона, лавиной катившегося в составе родной дивизии по грохочущему полю боя.

 

Справка: Бои за Красную Поляну, Селиваниху, Снегири, Ленино, Истру имели ключевое значение. В основном именно здесь противник получил мощный уничтожающий удар послуживший переломом ситуации на подступах к Москве.

Эта повесть представляет  собирательный образ героев — участников боёв под Москвой в составе 78-й Сибирской стрелковой дивизии, командовал которой сибиряк полковник А. П.Белобородов.

Материалы для написания повести автором почерпнуты из архивных сведений и воспоминаний ветеранов-сибиряков, воевавших в частях этой дивизии. За смелость и отвагу в боях, за мужество и героизм, проявленную личным составом, дивизия была переименована в 9-ю гвардейскую стрелковую, а командиру присвоено звание генерал-майор. 

Белобородов Афанасий Павлантьевич — родился (18) 31 марта 1903 года в деревне Акинино-Баклаши Иркутской губернии. Впоследствии стал генералом армии и дважды Героем Советского Союза. В городе Иркутске — на родине Героя, ему установлен памятник.

 

ЛИХОЛЕТЬЕ

Повесть

Есть на земле российской город Белый. Стоит он с давних времён, и его окружают горы, озёра, речка Обша, красота обширной окрестности, и люди прошлых столетий посчитали всё это привлекательным. Что и послужило в выборе места для строительства города. Нашествие врагов тому были причиной, вот и вынудило славян соорудить крепость. И возвели. Да величавую цитадель, и возвысилась она на большом холме у Обши. 

Вокруг города-крепости рвы, берега озера и реки, забор из столбов дубовых. Неприступна! Первый бой приняла она от польского короля Сигизмунда. Подступил король со своим войском к городу. Бился, бился, только посад сжёг, а крепость так и не одолел. И множество набегов после этого свершалось недругами, но держали осаду бельчане, ни разу не сдались. Но спустя чуть боле столетия вновь пришли враги — польско-литовские войска, и осада крепости длилась четыре месяца!

А спустя десять лет оказалась под войском Дмитрия Пожарского. Но битвы и осады продолжались. Смоленская война сотрясала Белый и бельские земли. Героическая оборона гарнизона русских войск сказалась на благополучной судьбе крепости и мире. В 1564 году город Белый вошёл в состав Русского государства.

И кто знал в те времена, что через 377 лет Белый окажется в котле страшной и продолжительной войны, затеянной гитлеровской Германией.

 

Но вернёмся от начала этого ужаса назад этак на шесть десятков лет. И окунёмся в то время, когда многие люди устраивали своё бытие, не ведая, какая судьба их ждёт впереди.

Жили в одном местечке-поселении, затерявшемся в Смоленской губернии, Антон и Дарья. Молодые, работящие, в разных семьях рожденные, из разных домов. Но трудились они у одного купца — батрачили. Даром хлеб не ели, с утра до вечера в поле, да по хозяйству ему помогали.

Купец доволен — работники трудолюбивые, по характеру покладистые, во всём слажены. Думал: «Как бы сделать так, чтобы они не ушли со двора? Чтоб прикипели к этому месту, всегда рядом были. Ведь польза от них большая, и не прихотливые они люди, не сыскать таких во всём белом свете».

И вот как-то купец говорит им:

— Вы оба молодые, душевные, вам и жить бы вместе надобно. Не дело так коротать, жизнь-то движется. Давайте-ка женитесь и вместе душа в душу на долгие годы.

— Мы и до ваших речей приглянулись друг дружке. Но где жить-то? Нет ни у меня, ни у Дарьи своего угла — промолвил Антон.

— Во-от, — протянул купец, — а посему даю вам участок, что в моём земельном отводе за озером имеется. Место сухое, не зря и хутор наш название носит — Сухое. Дом поставите, дети пойдут, по усадьбе будет, кому бегать, помощников себе вырастите, да и мои хлопоты без внимания не оставите. Вон сколь изб стоит, никто гнёзд своих не покидает, живут!

Что сказать, рады молодые такому разговору. Нельзя отказываться, где ж такое ещё предложат. Согласились.

Чрез церковные бумаги стала Дарья Григорьевна под мужа фамилией Козловой. А Антон Викентьевич для неё мужем.

И построили они дом. Большой дом, просторный — детей-то размечтались заиметь несколько, так чтоб места всем хватало.

И пошли дети один за другим. Пять сыновей и две дочери уже в доме проживало. Девять членов семьи и все во здравии, а труд во благо каждому.

А выросли, так не последними людьми стали.

Старший сын — Максим в райкоме партии города Белый, там же и Иван, но в райкоме комсомола, Пётр учился в Бресте в школе полковых комиссаров, Михаил в советских органах, а Никанор заведующим фермой. Сёстры — Ольга и Мария тоже определились.

Браться поженились, сёстры вышли замуж, и пошла у каждого своя жизнь.

Никанор в жёны взял девушку из соседней деревни — Прасковью Воробьёву. Приглянулась она ему — привлекательная, а главное, сложа руки, не сидит. Вообще надо сказать, в хуторах, что вокруг деревни Бокачово, как и по всей бельской земле люди в трудах повседневных, в заботах мирских. «Как поработаешь, так и полопаешь», — говорили многие.

 Первым ребёнком у Никанора с Прасковьей родилась дочь Нина, а через два года вторая дочь — Екатерина, не доношенной появилась на свет, слабенькой, но выходили. Через два года ещё одна дочь — Раиса.

Никанор говорил: «Всё девки, да девки. Когда ж сына родим?» Прасковья отвечала: «Бог даст и родим». Зимой в октябре 1940 года вновь и зачала. А Никанор своё: «Ну, теперь точно сын будет!» Прасковья на то ничего не ответила, а лишь глянула на мужа и улыбнулась.

Встретили Новый 1941 год. А весна пришла и вся в делах и хлопотах пролетела. Детей на ноги поднимали, мечтали, чтоб хорошо учились и специальности по душе приобрели. И сталось бы так, как думалось Никанору и Прасковье, которой вот-вот время рожать настало.

Кате исполнилось четыре года, младшей Рае — два, старшей сестрёнке Нине — шесть лет. А родившемуся Ване  всего-то два месяца. А как радовался Никанор появлению ребёнка на белый свет: «Сын родился! Наследник!» А тётя сказала, когда Прасковья дитя принесла: «Вам Тобик мальчика в корзине принёс». Тобик — это такая собака у Козловых была. Катя бегала по дому и восторженно кричала:

— Мальчик! Братишка у меня есть!

А отец подхватил её на руки и восхищался:

— Конечно мальчик! Мужик вырастет!

 

Но 22 июня 1941 года страшная весть облетела все деревни, заглянула в каждую избу — напала Германия на страну. Словно единой волной всколыхнулись люди тревогой: что ж теперь будет?! А враг вероломно уже шагал по родной земле. Да так катился, что и часть деревень в районе оказались в оккупации. Мужиков-то загодя всех призвали в военкомат, а там уж отправляли на фронт.

А в городе Белый, как началась война, в воскресный день с раннего утра шла бойкая торговля на Базарной площади. Но тут по радио объявили беду, так люди сразу по домам кинулись, воздухом что дышали, стал, как горчить, от него пахнуло тревогой.

Райком партии немедля собрал партийный актив. Всех коммунистов направили по населённым пунктам с агитацией и разъяснениями о срочной мобилизации для защиты страны. Выступали в коллективах Белого и на хуторах и братья Козловы.

Городской комиссариат вызывал военнообязанных повестками и нарочным. Сотнями люди шли и сами, записывались добровольцами. В три дня была организована Бельская стрелковая дивизия. В её состав вошли в основном коммунисты и комсомольцы, среди них Антон Викентьевич Козлов и его сыновья: Иван, Максим, Михаил, Пётр и Никанор.

В городе Белый для связи с партизанским отрядом от подпольного райкома партии оставили двоюродную Катину сестру Зинаиду. Она была гораздо старше и училась в Учительском институте. Оставлена не одна, а с двумя ребятами комсомольцами, её однокурсниками. Она, как и многие другие комсомольцы рвалась на передовую, видела институтских ребят уходивших на фронт. Зине и двум ребятам пояснили: это важный, ответственный участок оказания помощи Красной армии в трудное военное время.

А фронт продвигался быстро, фашисты подминали под себя населённые пункты, захватывали города и деревни. Началась срочная эвакуация производств и оборудования из города Белый, из деревень угоняли трактора и скот. Сухово, Васнево и другие деревни остались без коров. А с запада потянулись первые беженцы из Белоруссии. Но и появлялись диверсанты и дезертиры. Если первые совершали диверсии, то вторые сеяли панику среди населения. Срочно создали вооружённый отряд для борьбы с теми и другими.

Никанору и всем его братьям тоже пришли повестки, и отцу — Антону Викентьевичу. Так что и о них военный комиссариат не забыл.

Прежде чем покинуть Сухое, собрал Антон Викентьевич сыновей и промолвил: «Мы с вами коммунисты, а раз враг пришёл, так нам в стороне никак нельзя быть, Отечество защищать ноне потребно. Наш род Козловых никогда ни пред кем на коленях не стоял, а посему и нам не престало.  Зверствует фашист, и шею свернуть ему надобно! За правое дело пойдём воевать…»

Немцы свирепствовали во всех населённых пунктах. Сухово не было исключением. Здесь горели хата за хатой и в первую очередь тех хозяев, которые ушли на фронт или в партизаны. Первым сгорел дом Козловых — все коммунисты. Горели по доносу предателей, знавших, где и чьи дома.

Бельская битва, наверное, была самая горестная и страшная, начавшаяся с середины июля и длившаяся по октябрь 1941 года, и продолжавшаяся на бельской земле пятьсот двадцать два дня! О чём местные жители познают потом, а сейчас…

Линия обороны проходила у деревни Чёрный ручей и Свитскому мху. Ожесточённые схватки, бомбардировки, артиллерийская канонада, невероятное и упорное сопротивление, битва за каждую пядь земли.

Но вначале октября немцы прорвали оборону и уже девятнадцатого числа оккупировали город. Он был разрушен наполовину.

До хутора долетела новость: 4 октября у деревни Васнево, это так близко где проживали Козловы, геройски погиб некий Иван Королёв. Новость эту принесла соседка, она намедни побывала там и испытала на себе с родными ужас увиденной картины.

Помогала я родне, что живут в Васнево, собраться к эвакуации, да так и не тронулись с места. С самого утра немецкие самолёты стали летать, прямиком на город, а со стороны Белого только и слышны взрывы да уханье снарядов, — рассказывала женщина. — Только запрягли лошадь, а оно и немцы на машинах и мотоциклах объявились. Орут по-своему, кто гогочет, кто возмущается, автоматами размахивают.  Какая тут эвакуация, все колхозники толпой стоят и ни с места, думаем: что ж дальше будет? А немцы вышагивают гоголем, вроде теперь они тут хозяева. И вдруг все вздрогнули. Из зарослей садов как застучит пулемёт, да как начали немцы замертво ложиться, мы все бегом в овраг, чтоб под пули не попасть. А пулемёт, словно молотилка наша колхозная стрекочет, а немцы залегли, и давай по пулемётчику стрелять. Не видели, но слышали, как долго их крошил, всё места менял, то оттуда бьёт, то с другой стороны. И так почти до вечера не могли его одолеть. Ну, думаем, это ж надо герой какой — один против роты цельной! А немец звереет, видать, он им проехать к городу шибко помехой стал. А потом они как гурьбой навалились стрельбой из автоматов, гранату кинули, и ранили смельчака нашего. Но и всё ж не сдавался, до последнего бился, а опосля и замолк от ран, но перебил окаянных много, чтоб им на том свете гореть. Немцы уехали,  а нам не терпится глянуть, что там за оврагом в колхозном саду. А боимся, вдруг какой немец в засаде. А они нескольких оставили. Так мальчишки деревенские, тех же не удержишь, так сбегали, вернулись и рассказывают: пулемёт лежит, кругом гильзы стреляные, а  чуть далее боец лежит, весь пулями пробитый, в крови. Мы и поведали сельчанам, так вечером украдкой многие побывали там. Вот уж человек смелый и отчаянный был какой, не боялся смерти и положил этих гадов дюжины две, не меньше, а сам ушёл из жизни, истинно герой…

Хуторяне слушали женщину, качали головами, крестились, представляя как солдат с фашистами бился, и про своих родных думали: как они там, на фронте, как с немцами воюют, поди, как этот боец?

Бабушка Дарья тоже охала, ахала и всё про сыновей думала, за Антона Викентьевича переживала и на свой дом поглядывала. Какой там дом…

От дома остались головёшки и труба от печи, как впрочем, так почти весь хутор теперь выглядел. Люди бежали, кто куда подальше и спрятаться от немцев. Многие в деревню Васнево, другие в иные хутора, лишь бы уберечься.

Куда деваться Прасковье с детьми, а на руках ещё и малой ребенок? «Боже мой, кругом война, немцы проклятые. Где жить?..» — сетовала Прасковья.

Сухово стояло через речку от деревни Васнего, а рядом был хутор Улыново. Здесь когда-то жил прадед, туда и отправилась Прасковья. На руках малыш, на плечах котомка, а за ней словно утята шагают дети.

Пришли. Дом большой, на две половины — пятистенка. Глубокий просторный погреб-подвал, есть, где укрыться от бомбёжек и от немцев. Но оказались здесь они не одни, ещё люди, много людей ютилось. Да где там спрячешься от немцев, коль они всюду, а от бомб и снарядов спасало.

А тут ещё беда другая нагрянула — тиф. И косило народ без разбора.

Заболели тифом и Козловы. Но, к счастью не все: кроме бабушки Даши, тёти Маруси и Катиной сестры Нины. Они-то и ухаживали за больными, лечили, чем знали, переживали за родных, ночей не спали.

Благо корова приблудилась, так молоком отпаивали и сыты стали. Не иначе Господь прислал.

Один немец повадился ходить до Козловых. Молодой, рослый, чисто выбритый, всё в чёрной фуражке с кокардой. Приходил каждый день и бабу Дарью донимал:

— Мамка млеко, яйки давай!

Приходилось делиться, куда деваться, иначе житья не даст, а того хуже рассерчает и стрелять вздумает.

Днём немец приходил, а ночью тайком кто из партизан за молоком и хлебом — в лесах есть нечего, а народу много, вот по деревням и просили.

Надоел бабе Дарье немец, опротивел, и как-то сказала ему:

— Видишь, у нас все тифом болеют, забирай корову и уходи.

Немец понял, о чём ему толкуют, испугался страшной болезни, забрал корову и увёл её. Больше они немца не видели, не приходил. Коровы же на хуторе не стало, нет молока ни взрослым, ни детям, ни в ком здоровье дышало, ни больным.

Немцы стояли в трёх километрах от хутора в деревне Липки, это за церковью. Оттуда постоянно слышались автоматные очереди — фашисты стреляли по лесам, где прятались партизаны, уж больно донимали они их.

Ночью иной раз кто-либо из лесу приходил в хутор, заглядывали и к Козловым. Бабушка понимала: помогать надо, но ведь и сами впроголодь. Так что хлеб припрятывала, чтоб семейству выжить, подкладывала хлеб под подушки детям и дочке Прасковье. Вот так и выживали под страхом и гнётом. Боялись расправы немцев, коли узнают, партизанам способствуют, так тут пощады не жди.

Гитлеровцы теснили войска Красной армии.  Приграничные бои уже к 8 июля привели к окружению Западного фронта. Роты и батальоны дивизии частично были разгромлены, многие бойцы и их командиры ушли в партизаны, часть попали в плен, были и дезертиры. Ужасная картина предстала пред глазами жителей.

Бельская земля и люди приняли на себя невероятно-горестные испытания — их ожидали почти полтора года день и нощно терпение бед и лишений, но пока они об этом не знали. Взрывы снарядов и бомб, миномётная и автоматная стрельба, дым и копоть, убитые и раненые, стоны, кровь и слёзы превратили жизнь в ад. Да, с приходом фашистов людские судьбы ломались, никто не знал, что с ними случится через день, час, минуту и выживут ли, увидятся ли с близкими ушедшими на фронт.

Бомбёжки, канонада, стрельба каждый день и на дню по несколько раз. Прятались в погребах люди скопом, тряслись от страха.

Как-то однажды Катя стала свидетелем случая, ранившего её детскую душу. Одна из мам с двумя детьми сидела, а к ней прижимались её двое детей. Малыш, что был на её руках, проголодался и просил еду, заплакал. Впопыхах никто не успел прихватить с собой хлеба. Сестрёнка малыша вылезла из укрытия, взяла в руки нож и хлеб и только отрезала ломоть, как осколок от снаряда прошил её тело, тут же  замертво и упала. Мать вылезла с ребёнком и, увидев безжизненную дочь, спрятала малыша на кровати за перину, горестно разрыдалась, обхватив голову руками. А тут очередной осколок и через перину убил ребёнка. Белугой ревела мать — в одночасье лишилась детей. Вмиг поседела и на десяток лет постарела. Эта ужасная картина пронзила увиденным каждого, кто находился в доме…

Сколь прожили в таком положении ни баба Дарья, которую дети называли всегда баба Даша, ни тётка Мария с Прасковьей, ни дети не ведали, время, будто остановилось и замерло на оккупированной немцами земле.

Зима опустилась на бельскую землю.

В один из наступивших дней немцы спозаранку принялись сгонять женщин и детей со всех ближайших деревень и хуторов, оно и в преклонном возрасте попадали, не трогали только престарелых и больных, всех остальных гнали из Улыново, Липки, Васнево, Бокачово. Прасковья из криков поняла — гитлеровцы народ готовят к отправке в Германию.

«Да что ж это такое, тут от извергов покоя нет, а на чужбине так и вовсе замучают. Плен, не иначе, принудят к работам тамошним, и волком завоем. Коль в оккупации, знать в рабство, и попадём…» — сокрушалась Прасковья со слезами на глазах, глядя на происходящее. Прижимала к себе старшеньких детей и научившегося ползать и пытавшегося ходить ножками Ванечку.

Народ погрузили в товарные вагоны. Эшелон тронулся и пошёл в сторону станции Нелидово. Плач, рыдания, вопли и слёзы заглушали стук колёс.

Ваня куксился, был голоден и протягивал ручонки, просил у рядом примостившихся людей еды, но все прятали кусочки — своих бы детей накормить, не дать умереть.

Через несколько часов над головой послышался гул моторов. В небе завязался воздушный бой между немецкими и советскими самолётами. Не было понятно, кто сбрасывал бомбы, но часть из них падали и взрывались у вагонов, а паровоз разбило прямым попаданием. В панике люди кинулись кто куда, лишь бы спрятаться, лишь бы уцелеть.

А когда разом всё стихло, Прасковья в ужасе принялась искать детей. Кругом убитые, раненые, но среди них их не нашла. Нина была недалеко, к вечеру обнаружила Катю, а младшая — Рая нашлась через неделю. Семь дней Прасковья не находила себе места, душа разрывалась от несчастья, не спала ночами, прижимая к себе Ванюшку, а он часто плакал.

Всех оставшихся в живых немцы собрали и погнали в пересылочный пункт. Если кто пытался скрыться, настигала пуля, а гитлеровцы, потрясая оружием, угрожали — кто ещё побежит, ждёт та же участь. И люди в страхе толпились, а потом пошли длинной вереницей, угрюмой и убитые горем.

Катя возненавидела немцев за то, что они пришли на советскую землю, убивают людей и разрушают дома, жгут деревни, спалили и их дом, и теперь они остались без крова, их хотят угнать в свою страну, и не обращают внимания на детей плачущих от страха и голода.

Глядя на всё это, она назвала немца каким-то плохим словом. Благо немец не знал русский язык, а потому лишь буркнул и грозно глянул на неё. Прасковья тут же Катю оборвала и наказала больше никогда не произносить такие слова — дочка не осознавала их значение, а мать испугалась за её жизнь — как бы фашист в гневе не сделал чего дурного.   

Прибыли на пересыльный пункт, народу тьма. Шум, крики и плач. И вдруг среди беженцев, что пригнали из ближних деревень, Прасковья увидела женщину, она катила саночки, в них сидел закутанный ребёнок. Она подбежала и сразу признала в нём дочку и закричала от нахлынувшей радости:

— Рая! Раечка! Жива, милая моя, да где ж ты была столь времени?!

Женщина глянула на Прасковью и промолвила:

— Ну, слава Богу, мать нашлась, а то думала девчушка сирота несчастная. Вот на санки, да с собой повезла, не пропадать же в деревне пустой.

Прасковья плакала от радости и благодарила женщину, а успокоившись, принялась расспрашивать дочурку: где была столь дней, как выживала?

И Рая рассказала:

— Спала где-то под лавкой вместе с собакой. С ней мне было тепло, только кушать хотелось шибко. Кто-то давал по кусочку, а есть всё равно хотелось…

Из пересыльного пункта на организованных немцами подводах люди тронулись в путь. Обоз вытянулся и словно гигантская длиннющая серая змея петлял по дороге. Кругом снег, порой завывал ветер, лошади тяжело тащили свою ношу.

На пути встала река, и головная часть обоза пошла по ледовой переправе. И тут внезапно открылась стрельба, то были партизаны, пытавшиеся отбить обоз от врага, не допустить угона жителей в Германию.

Немецкий конвой принялся отстреливаться. Без разбору они сыпали автоматными очередями, бросали гранаты. Обоз нарушил свою цепочку, лошади растаскивали телеги, а люди, кто оказался на льду, шарахались и сломя голову бросались к берегу. Пугало и то, что подоспевшая немецкая часть открыла огонь не только из автоматов, но из миномёта, и лёд крошился, падали люди. Партизаны вынуждены были отступить и углубиться в лес, иначе могли погибнуть жители, попавшие в перекрёстный огонь. Это уже был не обоз, а взбесившиеся с телегами лошади, они метались, пока не прекратилась стрельба.

Немцы кричали, грозились расстрелять каждого, кто кинется бежать.

Прасковья упала на лёд и ушиблась, ушибся и Ваня. Он плакал, держался ручонкой за колено, то ли вывихнул, то ли ушиб оказался сильно болезненным, и это приносило ему нестерпимую боль.

Прасковья и баба Дарья потеряли ориентиры, где они, а только знали, что окунулись в ещё более тягостную несносную жизнь. А дело происходило уже на границе с Белоруссией, в Гомельской области. Пригнали в какую-то деревню. Местные жители никого из беженцев принимать не желали — закрывали ворота, двери, поглядывали из окон, а то и вовсе не показывались.

Но всё же одна хозяйка смилостивилась над матерью и её детьми, коими оказалась Прасковья с ребятишками и бабушка. Впустили переночевать, не более.

И в эту ночь Вани не стало. Или от голода, или какой болезни, а может от сильного удара об лёд, промучившись, он так и не проснулся. Прасковья рыдала, плакали и дети. Похоронила Прасковья свою кровиночку, а от горя ещё боле осунулась. А дальше жить надо — дети, кому они нужны окромя самой, да бабушки. Катя часто приходила на кладбище. Присядет у могилки, поплачет, нет теперь братика, лежит в земле и ему там так холодно, поёжится, сбросит детскую слезу и возвращалась да хаты.

А голод по пятам ходил, словно волк, ни на шаг не отступал, впроголодь и жили.

Помогала тётя Мария. Она нашлась гораздо позже и не знали что с ней, то ли погибла, то ли без вести пропала после бомбёжки, а тут на тебе — объявилась!

 Она устроилась посудомойкой в полицейскую столовую, однако, за работу мало что давали, приговаривали: «Скажи спасибо, что при деле, и в Германию тебя и родственников не отправили». Этим и успокаивали себя Козловы.

Иной раз приносила тётя Мария очистки из-под картошки, радовались им. Помоют и сварят суп, пустой получался — баланда, но всё ж выживать помогала.

Катя разболелась сильно, да так что с постели не вставала, ослабла и чуть дышала, жила на последнем вздыхании. А голод наседал и просвету не видно. Спасти её могло только чудо, да где его взять иль какой волшебник возьмётся за такое дело?

Тётя взмолилась пред начальством:

— Господин комендант, смилуйтесь, ну хоть подайте Христа ради чего поесть, племянницу малую накормить. Умирает с голоду, душа разрывается, глядючи… —  и разрыдалась.

Комендант отрезал кусочек хлеба величиной со спичечный коробок и такой же кусочек свиного сала. Подал и сказал:

— Всё, больше не проси. Много тут вас, на всех не напасёшься.

Как же все воспрянули духом, когда Катя выздоровела. Кусочков хлеба и сала хватило, чтоб Катя поднялась и от неё отступила смерть. Вот оно чудо — а еды всего-то на два прикуса.

 

Шёл 1943 год. Год страшных потрясений — продолжались бои. Линия фронта проходила от города Белый до города Великие Луки, Смоленск был в пекле военных действий. Советские войска шли к Днепру, Витебску, держа направление на Минск. Канонада орудий и разрывы снарядов днём и ночью слышались за многие вёрсты. Часто пролетали над деревней самолёты, то были немецкие и советские. Самолёты разные: и истребители и бомбардировщики и они ревели моторами, вселяя ужас — огрызались пушками или сбрасывали бомбы.

Прасковья и не ведала, что мужа Никанора на фронте ранило. Откуда было знать — родную деревню давно покинули, куда писать ему было? Некуда.

Никанор попал в госпиталь, а как поставили на ноги, для фронта стал негожим, привязалась ещё одна болезнь с лёгкими, вот и комиссовали.

В августе он и поехал прямиком в родные места. Спешил. Да только пепелище встретило его там — Сухое вымерло, людей не видать, родных нет, одни печные трубы стоят. Поник головой, закручинился. Пошёл до деревни Васнено, тут и поселился, в надежде, мол, всё одно объявятся мои, вернутся в гнездо родное. Спрашивал, писал запросы, но ответы шли долго, и были неутешительными. 

 

Наступил и следующий — 1944-й. А голод, где маялись Козловы, наседал. Питались, чем придётся, где кто что подаст, тем и довольствовались, лишь бы дать желудку на время угомониться.   

Бабушка Дарья над всеми словно курица с цыплятами, терпела сообща беды и невзгоды, страдала, глядя на невестку и детвору, чем могла, помогала. Пошла она однажды в деревню Варушки просить милостыню. Незнакомая женщина остановила её и говорит:

— Постойте, вы местная?

— Нет не здешние мы, с других мест оказались тут, — ответила Баба Даша и, хотела было проследовать дальше, но женщина продолжала:

— А у вас есть сын?

— Был… — тяжко вздохнула старушка. — Да война забрала, будь она вместе с Гитлером проклята.

—  В нашей деревне был русский солдат очень похожий на вас, ну копия просто.

Баба Дарья подняла глаза и в них засветилась искорка, но тут же погасла — сын Максим погиб в июле 1941 года и это она знала, хотя и похоронку не получала. Попал в плен и его расстреляли. Да, он сильно походил на неё, даже очень, оттого женщина и признала в ней сходство с её сыном. А про Петра узнала гораздо позже — погиб сынок в 1943 году на Ленинградском фронте.

А между тем Никанору не жилось, мучился и от недуга и от неизвестности, где жена с детьми? Шибко тяготило его: не угнали ли в Германию? Наслышан был — много народу оказалось на чужбине в рабстве и в концлагерях. И думы ещё боле душу терзали. Но прослышал от местных сторожил о судьбе того эшелона и обоза, как всё произошло и где могли оказаться люди. Решил активней искать Прасковью с детьми — все округи начал обхаживать.

Благо выяснил, что в Бокачово оказывается, живёт сестра Прасковьи, туда и побрёл. Повезло — знала она, где его семья. Благодаря ей и удалось отыскать их. Через три месяца увиделись, обнимались, говорили разговоры, да разве всё перескажешь. А про сына узнал, что не стало малыша, так весьма опечалился, и слезу мужскую показал — сильно убивался.

Надумал Никанор хату справить, не дело по чужим домам скитаться. Но не вышло, как задумал — недолго семье радовался — ушёл Никанор Антонович преждевременно из жизни. Похоронила его Прасковья на Головеньском кладбище, это недалече от деревни Васнено и стала жить с детьми и бабушкой, у кого придётся. А тут и тётя Мария сюда приехала.

Вот тут баба Даша и скомандовала: а ну все на Сухово и построим там землянку на первое время, хватит по чужим дворам скитаться! Пришли на пепелище и за работу. Все сообща и вырыли большущую ямину, накатили сверху брёвна, засыпали, заложили дерном, дверь навешали, печку поставили с трубой наружу, а в нутро на полы, где спать натаскали соломы. Таким образом, устроили для житья землянку и поселились. Ютились, как могли, а куда деваться? Зато никому и ничем не обязаны.

Как-то заглянула к ним женщина на вид за тридцать лет, на самом деле ей было двадцать шесть. Это при разговоре она пояснила Козловым — война ей след тяжкий оставила. С дороги утомилась, а дело к ночи, вот и попросилась переночевать. Тесно, но как отказать, коли самим не сладко приходилось, знали, каково на улице ночь коротать.

Женщину звали Зоя, а проживала в деревне Самсоновка, где-то за Бокачово. Сидели, горевали о жизни, а она и поведала о бедах своих. Как война началась, мужа сразу на фронт забрали. Осталась с двумя детьми, сыну два годика, а дочурке четыре месяца. Тяжко стало, нашла старушку, чтоб за детьми присматривала, сама работала, где и кем придётся, лишь бы на кусок хлеба заработать. А белорукавников человек несколько в деревне стало, это те, что к немцам на службу подались, с белыми повязками на рукавах, чтоб приметны были. Злобные черти, иные похлеще немцев будут, не стыда не совести, с винтовками вышагивали, да чего там говорить — предатели. Ох и возненавидела я их. И как-то обругала двоих, а женщины меня остановили, мол, ты чего творишь, пальнут по тебе и дети сиротами останутся. Молчи и терпи. Остепенилась, затихла. Но как-то зашёл в хату один белорукавник и потребовал отдать ему все валенки, особо новые просил, а их попрятала. Немцы видели ли, замерзают. Нет, говорю валенок, и катись отсюда и накричала на него и обозвала обидными словами. Ох, как он рассерчал: Застрелю! Повешу! — кричит. А я напугалась: Ну, всё убьёт, а сама на детей гляжу. Но не убил, а намерения имел. Его жена спасла меня, добрый души человек, не то, что её муж. Упросила его не применять ко мне смерть, мол, дети малые. Она потом пришла и предупредила меня: спасла тебя, но больше не обзывай мужа, он злобный, в другой раз не смогу помочь, не дай Бог стрельнёт. Отблагодарила её, а сама думаю: как жить-то?

А тут опять вскоре случай, чуть жизни не лишилась. Вот живу, а меня вроде как смерть ищет, не знаю, может характер такой — фашистов терпеть нет силушки. Пришёл в хату солдат, перешагнул порог и есть попросил, а сам еле на ногах стоит от усталости. Я ему: да ты что, уходи, немцы заявятся, тебя и меня с детьми поубивают. А он всё одно присел, гранату на стол положил и пока кусочек хлеба припрятанный доставала, он уснул на лавке. А тут соседка мимо бежит и в окно кричит: Зоя, немцы идут!  Всполошилась я и давай будить служивого, тормошу и кричу: Немцы идут! Он вскочил, и бежать, а гранату впопыхах забыл. Смотрю, я на эту гранату и страх по всему телу загулял, сердце где-то в животе спряталось. Ну, думаю, немец зайдёт и конец пришёл. А два немца и вправду на порог и как увидели гранату, сразу и заорали в один голос на меня: Партизан! Я чуть не в обморок, и давай объяснять, мол, только пред вами солдат заходил, попросил еды, знать его не знаю, откуда он не ведаю, не губите меня, дети малые без матери останутся. А как услыхал, что вы идёте вот и сиганул с хаты. Поверили гады, в покое оставили, но цельную неделю всё караулили меня белорукавники, а я ночи не спала. 

Баба Даша, тётя Мария, Прасковья и дети сидели и слушали женщину затаив дыхание, а сами всё думали про свои мытарства. Дарья вспомнила мужа — Антона Викентьевича, убитого немцами. Вёз он на подводе с одним мужиком  продукты партизанам, доехали до условленного места — землянка средь леса. Сгрузили продукты, сели передохнуть, зная, вот-вот кто-то появится из партизан. Напарник вышел наружу и тут заметил двух немцев и крикнул:

— Засада! — и бежать.

Дед Антон заметался в землянке, и хотел было уже выскочить, но в это самое время ворвался фашист и застрелил деда, и он так и остался лежать в этой землянке. Напарника же ранили в ногу, ему удалось скрыться среди зарослей, с трудом добрался до партизан и рассказал что произошло. Отняли у мужика ногу по колено, но остался жив. 

Вскоре Прасковья узнала о судьбе двоюродной сестры Зины, оставленной райкомом для подпольной работы. В 1942 году ей было восемнадцать лет, при выполнении очередного задания её схватили гитлеровцы. Мучили, хотели выявить подпольную организацию, выяснить связь с партизанами и где они скрываются. Ничего не добившись от девушки, её расстреляли.

Двое же ребят-соратников узнали, кто предал Зину. Им оказался их же однокурсник Учительского института. Он работал на грузовой автомашине, возил немцам продукты из Белого в Бокачово. Подкараулили предателя, когда тот собрался выехать в город. Подошли, заставили сесть в кабину, а сами сели с обеих сторон и он оказался меж ними. Понять ничего не может, но догадывается: Что-то не так. Неужели узнали о доносах? А убежать уже никак невозможно — зажали. Один подпольщик за рулём, второй с другого боку. Поехали. Дорога шла мимо церкви, а там далее крутой спуск, крутизна. Доехали до обрыва и крикнули предателю:

— Ну, держись сволочь! Это тебе за Зину! — рулём машину направили к обрыву и выпрыгнули разом из кабины. Машина полетела вниз, кувыркалась, кувыркался в ней и предатель. У подножья обрыва он и нашёл свою смерть.

Немцы обнаружили машину и труп, но на партизан не подумали, отнесли на невнимательность водителя или на неисправность ходовой части.

Деревни, что не были спалены немцами, начали возвращаться к жизни, а где пепелища, там люди строили хаты новые.

Перебрались из своей землянки в Васнево баба Даша, тётя Мария и Прасковья с ребятнёй. А здесь кругом поля и земля плодородная. Под хлеба стали пахать, вот только трактора натыкались частенько на тела погибших. Народ останки хоронил на месте сгоревшей деревни Плоское. Это была поистине братская могила.

Катя пошла в школу в одно время с Ниной, хотя меньше её на два года. Уж очень хотелось учиться. Но с приходом зимы занятия пришлось ей оставить и не по своей воле, просто на ноги нечего было одеть. Одна пара лаптей на обоих, попеременно с сестрой носили. Плёл лапти людям в деревне некий дядя Макар — участник войны и стал калекой — ногу отняли.

Катя раз схитрила. Встала раньше Нины, ножки в лапти и подалась в школу. А Нина проснулась, глядь, ни лаптей, ни Кати. Катя вернулась со школы довольная — сестру опередила и на уроках побывала. А Прасковья ей:

— Ты, Катя, ещё малая, а Нина старше тебя, ей наперёд след учиться. Видишь, обувка у вас одна на двоих, так уступи сестрёнке, пусть она ходит в школу, а ты уж, как лапти справим, на следующий год пойдёшь.

Сникла Катя, но тут Нина в разговор встряла:

— Не печалься, Катя, я буду ходить в школу и сама учить тебя грамоте, всё, что учительница будет объяснять, тебе стану пересказывать.

Повеселела Катя. С этого дня у них так и пошло. Приходит Нина и за уроки садится, и тут же Катю учит. Усердно впитывала в себя младшая сестрёнка начальную школьную науку. «Вот вырасту и стану учительницей, буду, как Нина детей учить», — так мечтала Катя.

В Бокачово была одна учительница и учила она детей начальных классов. Нина закончила четыре класса, а Катя три и Прасковья решила переехать в Осташово, следовало детей учить дальше. А в Осташово начальная школа. Катя, закончив четвёртый класс, в пятый пошла в Спасскую школу — семилетку. Это в пяти километрах от Осташово. Училась и подрабатывала — разносила по двум деревням пенсию семьям, начисляемую за погибших родных.

Пережив страшные годы войны и став старше, Катя вступила во взрослую жизнь, не ведая, как она сложится, что будет? Главное нет войны, а всё остальное приложится.

Прошло несколько десятков лет. Она побывала в родных местах, посетила монумент Славы в деревне Плоское воздвигнутый в честь памяти всем сибирякам, погибшим в боях Великой Отечественной войны у братской могилы 12500 воинов.

Катя стояла и задумалась: «Сколько было родни! И почти все погибли, ушли в опалённую и кровью омытую землю…»

Она смотрела в небеса, а там, в вышине медленно летел журавлиный клин. Защемило в груди — вспомнилась песня Расула Гамзатова «Журавли» в исполнении Марка Бернеса:

«Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей, 
Не в землю нашу полегли когда-то, 
А превратились в белых журавлей…» 

Екатерина, продолжая глядеть на птиц, подумала: «Кто знает, может, и вправду так и есть — это летят души погибших воинов, а средь них дедушка Антон, мои дяди и Зина, а может, и отец, ведь он тоже воевал и умер от ран».

Солнце улыбалось ей, и она радовалась светлому дню и жизни, за которую отважно сражались летящие в небе «журавли»…

 

Справка: Козлова Екатерина Никаноровна родилась 5.05.1937 года в деревне Васнево Бельского района Тверской области. После окончания войны семья переехала на Украину. Закончила Киевский техникум Минтрансстроя, а с 1958 года живёт в Новосибирске. Здесь закончила НИИЖТ и трудилась в Сибгипротрансе до 1991 года. Вышла на заслуженный отдых, но продолжала работать в разных организациях, принимала участие в общественной жизни. Член Новосибирской Областной общественной организации «Эхо», председатель отделения «Эхо» Октябрьского района.